Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Jonathan Harker's Journal (continued)

When I found that I was a prisoner a sort of wild feeling came over me. I rushed up and down the stairs, trying every door and peering out of every window I could find; but after a little the conviction of my helplessness overpowered all other feelings.

When I look back after a few hours I think I must have been mad for the time, for I behaved much as a rat does in a trap. When, however, the conviction had come to me that I was helpless I sat down quietly—as quietly as I have ever done anything in my life—and began to think over what was best to be done. I am thinking still, and as yet have come to no definite conclusion.

Of one thing only am I certain; that it is no use making my ideas known to the Count. He knows well that I am imprisoned; and as he has done it himself, and has doubtless his own motives for it, he would only deceive me if I trusted him fully with the facts. So far as I can see, my only plan will be to keep my knowledge and my fears to myself, and my eyes open. I am, I know, either being deceived, like a baby, by my own fears, or else I am in desperate straits; and if the latter be so, I need, and shall need, all my brains to get through.

Дневник Джонатана Харкера (продолжение)

Когда я убедился, что нахожусь в плену, меня охватило бешенство. Я начал стремительно спускаться и подниматься по лестницам, пробуя каждую дверь, высовываясь в каждое окно, какое попадалось на пути; но немного погодя сознание полной беспомощности заглушило все чувства.

Когда спустя некоторое время я припоминал свое тогдашнее состояние, оно казалось мне близким к сумасшествию, потому что я вел себя, как крыса в мышеловке. Но придя к выводу, что положение мое безнадежно, я спокойно сел, так тихо я еще ничего не делал в своей жизни и стал хладнокровно обдумывать, что мне лучше предпринять. Я и теперь думаю об этом, но до сих пор не пришел еще ни к какому заключению.

Ясно одно: нет никакого смысла сообщать графу о моих мыслях. Он ведь отлично знает, что я пленник; а так как он сам это устроил и, без сомнения, имеет на то свои причины, он лишь обманет меня, если я откровенно поведаю ему свои мысли. У меня один путь - скрывать свои страхи, делать вид, что я ни очем не догадываюсь, и зорко следить за всем.  Я сознаю, что или я сам поддался, как младенец, влиянию мною же придуманного чувства страха, или же нахожусь в отчаянно затруднительном положении; если со мною приключилось последнее, то я нуждаюсь и буду нуждаться в том, чтобы сохранить ясность мыслей.

This gave me a fright, for if there is no one else in the castle, it must have been the Count himself who was the driver of the coach that brought me here. This is a terrible thought; for if so, what does it mean that he could control the wolves, as he did, by only holding up his hand in silence. How was it that all the people at Bistritz and on the coach had some terrible fear for me? What meant the giving of the crucifix, of the garlic, of the wild rose, of the mountain ash?

Вывод меня испугал: если в замке больше никого нет, значит, граф и был кучером той кареты, которая привезла меня сюда. Я ужаснулся от этой мысли — что же тогда означает его способность усмирять волков одним движением руки, как он это делал в ту ночь? Почему люди в Быстрице и в дилижансе так за меня боялись? Чем руководились они, когда наделяли меня крестом, чесноком, шиповником и рябиной?

Bless that good, good woman who hung the crucifix round my neck! for it is a comfort and a strength to me whenever I touch it. It is odd that a thing which I have been taught to regard with disfavour and as idolatrous should in a time of loneliness and trouble be of help. Is it that there is something in the essence of the thing itself, or that it is a medium, a tangible help, in conveying memories of sympathy and comfort?

Some time, if it may be, I must examine this matter and try to make up my mind about it. In the meantime I must find out all I can about Count Dracula, as it may help me to understand. Tonight he may talk of himself, if I turn the conversation that way. I must be very careful, however, not to awake his suspicion.

Да благословит господь ту добрую, милую старушку, которая повесила мне крест на шею, поскольку каждый раз, как я до него дотрагиваюсь, я чувствую отраду и прилив сил. Как странно, что именно то, к чему я относился враждебно и на что привык смотреть как на идолопоклонство, в дни одиночества и тревоги является моей единственной опорой и утешением. Кроется ли что-то сакральное в самой сущности этих вещей, или они служат своеобразным средством передачи сочувствия и утешения - и  именно это оказывает реальную помощь?

Когда-нибудь я обязательно исследую и выясню этот вопрос для себя. А пока я должен узнать все о графе Дракуле, ибо только это может облегчить мне разгадку. Сегодня же вечером постараюсь заставить его рассказать о себе, если только удастся навести разговор на эту тему. Но мне придется быть очень осторожным, чтобы не возбудить его подозрений.

Midnight

I have had a long talk with the Count. I asked him a few questions on Transylvania history, and he warmed up to the subject wonderfully. In his speaking of things and people, and especially of battles, he spoke as if he had been present at them all. This he afterwards explained by saying that to a boyar the pride of his house and name is his own pride, that their glory is his glory, that their fate is his fate. Whenever he spoke of his house he always said “we,” and spoke almost in the plural, like a king speaking. I wish I could put down all he said exactly as he said it, for to me it was most fascinating. It seemed to have in it a whole history of the country. He grew excited as he spoke, and walked about the room pulling his great white moustache and grasping anything on which he laid his hands as though he would crush it by main strength. One thing he said which I shall put down as nearly as I can; for it tells in its way the story of his race:

"We Szekelys have a right to be proud, for in our veins flows the blood of many brave races who fought as the lion fights, for lordship. Here, in the whirlpool of European races, the Ugric tribe bore down from Iceland the fighting spirit which Thor and Wodin gave them, which their Berserkers displayed to such fell intent on the seaboards of Europe, ay, and of Asia and Africa too, till the peoples thought that the were-wolves themselves had come. Here, too, when they came, they found the Huns, whose warlike fury had swept the earth like a living flame, till the dying peoples held that in their veins ran the blood of those old witches, who, expelled from Scythia had mated with the devils in the desert. Fools, fools! What devil or what witch was ever so great as Attila, whose blood is in these veins?"

Полночь

У меня был длинный разговор с графом. Я задал ему несколько вопросов, касающихся истории Трансильвании, и он живо и горячо заговорил на эту тему. Он с таким воодушевлением говорил о событиях, народах, в особенности о битвах, будто сам всюду присутствовал. Он это объясняет тем, что для боярина честь родины, дома и имени — его личная честь, победы народа — его слава, судьба народа — его участь. Всякий раз, упоминая свой род, он говорил 'мы', почти всегда во множественном числе, как король. Я очень хотел бы дословно записать все его слова, до того они были интересны. А он волновался, ходил по комнате, теребя седые усы, хватая все, что попадало под руку, будто жаждал все сокрушить. Один его рассказ - об истории его рода - постараюсь привести подробнее:

"Мы — секлеры, имеем право гордиться этим, так как в наших жилах течет кровь многих храбрых племен, которые дрались за власть как львы. Здесь, в водовороте битв и сражений угры, унаследовавали от исландцев воинственный дух, которым их наделили Тор и Один, и берсеркры их прославились на морских берегах Европы, и Азии, даже Африки такою свирепостью, что народы думали, будто явились оборотни. Да к тому же, когда они добрались сюда, то нашли здесь гуннов, бешеная страсть которых к войнам опустошала страну подобно жаркому пламени, так что те, на кого они нападали, решили, что в их жилах течет кровь старых ведьм, которые, прогнанные из Скифии, сочетались браком с дьяволами пустыни. Глупцы! Глупцы! Какая ведьма или дьявол могли сравниться с великим Аттилой, кровь которого течет в моих жилах?"

"Is it a wonder that we were a conquering race; that we were proud; that when the Magyar, the Lombard, the Avar, the Bulgar, or the Turk poured his thousands on our frontiers, we drove them back? Is it strange that when Arpad and his legions swept through the Hungarian fatherland he found us here when he reached the frontier; that the Honfoglalas was completed there? And when the Hungarian flood swept eastward, the Szekelys were claimed as kindred by the victorious Magyars, and to us for centuries was trusted the guarding of the frontier of Turkey-land; ay, and more than that, endless duty of the frontier guard, for, as the Turks say, 'water sleeps, and enemy is sleepless.'

"Разве удивительно, что мы — племя победителей? Что мы надменны? Что, когда мадьяры, ломбардцы, авары, болгары или турки посылали к нашим границам тысячи своих войск, мы их оттесняли? Разве странно, что Арпад, передвигаясь со своими легионами через Венгрию, застал нас на границе, и что Гонфоглас был здесь разбит. И когда поток мадьяр двинулся на восток, то притязания секлеров как родственного племени были признаны победителями-мадьярами; и уже целые столетия, как нам было поручено охранять границы с Турцией; а бесконечные заботы об охране границ — нелегкая задача, ибо как турки говорят: 'вода спит, но враг никогда не смыкает очей'.

When was redeemed that great shame of my nation, the shame of Cassova, when the flags of the Wallach and the Magyar went down beneath the Crescent? Who was it but one of my own race who as Voivode crossed the Danube and beat the Turk on his own ground? This was a Dracula indeed! Woe was it that his own unworthy brother, when he had fallen, sold his people to the Turk and brought the shame of slavery on them! Was it not this Dracula, indeed, who inspired that other of his race who in a later age again and again brought his forces over the great river into Turkey-land; who, when he was beaten back, came again, and again, and again, though he had to come alone from the bloody field where his troops were being slaughtered, since he knew that he alone could ultimately triumph! They said that he thought only of himself. Bah! what good are peasants without a leader? Where ends the war without a brain and heart to conduct it? Again, when, after the battle of Mohács, we threw off the Hungarian yoke, we of the Dracula blood were amongst their leaders, for our spirit would not brook that we were not free. Ah, young sir, the Szekelys—and the Dracula as their heart’s blood, their brains, and their swords—can boast a record that mushroom growths like the Hapsburgs and the Romanoffs can never reach. The warlike days are over. Blood is too precious a thing in these days of dishonourable peace; and the glories of the great races are as a tale that is told."

Впоследствии, когда пришлось искупать великий позор моего народа — позор Косово — когда знамена валахов и мадьяр исчезли за полумесяцем, кто же как не один из моих предков переправился через Дунай и разбил турок на их земле? То был действительно Дракула! Какое было горе, когда его недостойный родной брат продал туркам свой народ в рабство, заклеймив вечным позором! А разве не Дракулой был тот, другой, который неоднократно отправлял свои силы через большую реку в Турцию и которого не остановили никакие неудачи? Он продолжал отправлять все новые и новые полки на кровавое поле битвы и каждый раз возвращался один; в конце концов он пришел к убеждению, что может одержать окончательную победу только в одиночестве. Тогда его обвинили в том, что он думает только о себе. Но что такое крестьяне без предводителя, без руководящего ума и сердца?.. А когда после битвы при Мачаге мы свергли венгерское иго, то вожаками оказались опять-таки мы, Дракулы, так как наш свободный дух не переносит никаких стеснений! Ах, молодой человек, секлера (а Дракулы - их сердце, мозг и меч) могут похвалиться древностью своего рода, недоступной новоиспеченным династиям Габсбургов и Романовых. Дни войн прошли. Кровь теперь, в эти дни бесчестного мира, является слишком драгоценной; и слава великих племен теперь уже не более, чем древняя сказка!"

It was by this time close on morning, and we went to bed. (Mem., this diary seems horribly like the beginning of the 'Arabian Nights', for everything has to break off at cockcrow—or like the ghost of Hamlet’s father.)

12 May

Let me begin with facts, verified by books and figures, and of which there can be no doubt.  Last evening when the Count came from his room he began by asking me questions on legal matters and on the doing of certain kinds of business. I had spent the day wearily over books, and, simply to keep my mind occupied, went over some of the matters I had been examined in at Lincoln’s Inn. There was a certain method in the Count’s inquiries, so I shall try to put them down in sequence; the knowledge may somehow or some time be useful to me.

First, he asked if a man in England might have two solicitors or more. I told him he might have a dozen if he wished, but that it would not be wise to have more than one solicitor engaged in one transaction, as only one could act at a time, and that to change would be certain to militate against his interest. He seemed thoroughly to understand, and went on to ask if there would be any practical difficulty in having one man to attend, say, to banking, and another to look after shipping, in case local help were needed in a place far from the home of the banking solicitor. I asked him to explain more fully, so that I might not by any chance mislead him, so he said:

При этих словах как раз наступил рассвет, и мы разошлись спать. (Примечание: этот дневник страшно напоминает начало 'Арабских ночей' и призрак отца Гамлета — как и там, здесь все прерывается при крике петуха.)

12 мая

Позвольте мне начать с фактов, подтвержденных книгами и цифрами, к которых нет никаких сомнений. Вчера вечером, когда граф пришел из своей комнаты, он задал мне ряд юридических вопросов по поводу своих дел. Целый день я корпел над книгами, освежая в памяти то, что некогда изучал в Линкольнз-инн. Граф наводил справки, руководствуясь известной системой, и я попробую тоже передать их по порядку; эти сведения, может быть, когда-нибудь и пригодятся мне.

Прежде всего он спросил, можно ли в Англии иметь двух стряпчих. Я ему на это возразил, что можно иметь хоть дюжину, если он пожелает, но неумно иметь больше одного для одного дела, так как все равно двумя делами одновременно не приходится заниматься, а смена юристов всегда невыгодна для клиентов. Он, по-видимому, понял и спросил, будет ли практически осуществимо, чтобы один поверенный сопровождал его, ну, скажем, в качестве банкира, а другой следил в это время за погрузкой кораблей в совершенно другом месте. Я попросил его объясниться более определенно, чтобы уяснить в чем дело, дабы не ввести его в заблуждение, и он прибавил:

"I shall illustrate. Your friend and mine, Mr. Peter Hawkins, from under the shadow of your beautiful cathedral at Exeter, which is far from London, buys for me through your good self my place at London. Good! Now here let me say frankly, lest you should think it strange that I have sought the services of one so far off from London instead of some one resident there, that my motive was that no local interest might be served save my wish only; and as one of London residence might, perhaps, have some purpose of himself or friend to serve, I went thus afield to seek my agent, whose labours should be only to my interest. Now, suppose I, who have much of affairs, wish to ship goods, say, to Newcastle, or Durham, or Harwich, or Dover, might it not be that it could with more ease be done by consigning to one in these ports?"

I answered that certainly it would be most easy, but that we solicitors had a system of agency one for the other, so that local work could be done locally on instruction from any solicitor, so that the client, simply placing himself in the hands of one man, could have his wishes carried out by him without further trouble.

"But," said he, "I could be at liberty to direct myself. Is it not so?"

Я поясню. Ваш и мой друг — мистер Питер Хаукинс, — живущий около вашей великолепной церкви в Эксетере, вдали от Лондона, купил при вашем посредничестве, милый друг, для меня местечко в Лондоне. Прекрасно! Теперь позвольте говорить с вами откровенно, дабы вам не показалось странным, что вместо того, чтобы поручить покупку имущества человеку, живущему в самом Лондоне, я обратился к человеку, живущему далеко от города. Я стремился к тому, чтобы ничьи местные интересы не помешали моим личным. А так как живущий в Лондоне всегда может иметь в виду как свои интересы, так и интересы своих друзей, то я и постарался отыскать агента, который посвятил бы все свои старания исключительно в мою пользу. Теперь допустим, что мне, человеку деловому, необходимо отправить товар, скажем, в Ньюкасл, или Дарем, или Гарвич, или Дувр, так разве не легче будет обратиться по этому поводу к кому-нибудь на месте?"

Я согласился с ним, но объяснил, что мы, стряпчие, имеем всюду своих агентов, готовых выполнить любое поручение на месте, поэтому клиенту лостаточно доверить свои дела одному стряпчему, а дальше его распоряжения будут выполняться без всяких для него хлопот.

"Но," возразил он, "я ведь свободно мог бы сам управлять всеми делами? Не так ли?"

"Of course, such is often done by men of business, who do not like the whole of their affairs to be known by any one person."

"Good!" he said, and then went on to ask about the means of making consignments and the forms to be gone through, and of all sorts of difficulties which might arise, but by forethought could be guarded against. I explained all these things to him to the best of my ability, and he certainly left me under the impression that he would have made a wonderful solicitor, for there was nothing that he did not think of or foresee. For a man who was never in the country, and who did not evidently do much in the way of business, his knowledge and acumen were wonderful.

When he had satisfied himself on these points of which he had spoken, and I had verified all as well as I could by the books available, he suddenly stood up and said:

"Have you written since your first letter to our friend Mr. Peter Hawkins, or to any other?"

It was with some bitterness in my heart that I answered that I had not, that as yet I had not seen any opportunity of sending letters to anybody.

“Then write now, my young friend,” he said, laying a heavy hand on my shoulder: “write to our friend and to any other; and say, if it will please you, that you shall stay with me until a month from now.”

"Конечно. Это принято среди деловых людей, которые не хотят, чтобы кто-то был в курсе их дел."

"Хорошо!" сказал он и перешел затем к форме и изложению поручительства и ко всем могущим при этом возникнуть затруднениям, которые можно избежать,если все предусмотреть заранее. Я объяснил как мог точнее все, что знал, и он в конце концов оставил у меня впечатление, что сам мог бы стать великолепным юристом, так как не было ни одного пункта, которого бы он не предвидел. Для человека, который никогда не был в стране и далек от профессии стряпчего, его познания и прорицательность были просто поразительны

Получив все интересующие его сведения, достоверность которых я тут же проверил по справочникам, он внезапно встал и спросил:

"Писали ли вы после вашего первого письма мистеру Питеру Хаукинсу или кому-нибудь другому?"

С чувством горечи я ответил, что до сих пор еще не имел никакой возможности отослать письма кому бы то ни было.

"Ну, так напишите сейчас же, мой дорогой друг," сказал он, положив свою тяжелую руку мне на плечо,  и скажите, "что вы пробудете здесь еще около месяца, считая с сегодняшнего дня, если это доставит вам удовольствие."

"Do you wish me to stay so long?” I asked, for my heart grew cold at the thought.

"I desire it much; nay, I will take no refusal. When your master, employer, what you will, engaged that someone should come on his behalf, it was understood that my needs only were to be consulted. I have not stinted. Is it not so?"

What could I do but bow acceptance? It was Mr. Hawkins’s interest, not mine, and I had to think of him, not myself; and besides, while Count Dracula was speaking, there was that in his eyes and in his bearing which made me remember that I was a prisoner, and that if I wished it I could have no choice.

The Count saw his victory in my bow, and his mastery in the trouble of my face, for he began at once to use them, but in his own smooth, resistless way:

"I pray you, my good young friend, that you will not discourse of things other than business in your letters. It will doubtless please your friends to know that you are well, and that you look forward to getting home to them. Is it not so?"

"Разве вы хотите задержать меня на столь продолжительный срок?"

"Я бы очень этого желал. Нет, я не принимаю отказа! Когда ваш патрон или хозяин, как вам угодно, сообщил, что пришлет своего заместителя, то мы условились, что только мои интересы будут приниматься во внимание. Я не назначал сроков. Не так ли?"

Что же мне оставалось делать, как не поклониться в знак согласия. Ведь все это было не в моих интересах, а в интересах мистера Хаукинса, и я должен был думать прежде всего о патроне, а не о себе, да, кроме того, в глазах графа Дракулы и во всем его поведении было нечто такое, что сразу напомнило мне о моем положении пленника.

Граф увидел свою победу в моем утвердительном поклоне и свою власть надо мной в тревоге, отразившейся на моем лице, и сейчас же воспользовался этим, присущим ему, хотя и вежливым, но не допускающим возражений способом.

"Но прошу вас, мой дорогой друг, в ваших письмах не касаться ничего другого, кроме дел. Без сомнения, вашим друзьям доставит удовольствие узнать, что вы здоровы и надеетесь скоро вернуться домой, не так ли?"

As he spoke he handed me three sheets of note-paper and three envelopes. They were all of the thinnest foreign post, and looking at them, then at him, and noticing his quiet smile, with the sharp, canine teeth lying over the red underlip, I understood as well as if he had spoken that I should be careful what I wrote, for he would be able to read it. So I determined to write only formal notes now, but to write fully to Mr. Hawkins in secret, and also to Mina, for to her I could write in shorthand, which would puzzle the Count, if he did see it.

When I had written my two letters I sat quiet, reading a book whilst the Count wrote several notes, referring as he wrote them to some books on his table. Then he took up my two and placed them with his own, and put by his writing materials, after which, the instant the door had closed behind him, I leaned over and looked at the letters, which were face down on the table. I felt no compunction in doing so, for under the circumstances I felt that I should protect myself in every way I could.

One of the letters was directed to Samuel F. Billington, No. 7, The Crescent, Whitby, another to Herr Leutner, Varna; the third was to Coutts & Co., London, and the fourth to Herren Klopstock & Billreuth, bankers, Buda-Pesth. The second and fourth were unsealed. I was just about to look at them when I saw the door-handle move. I sank back in my seat, having just had time to replace the letters as they had been and to resume my book before the Count, holding still another letter in his hand, entered the room. He took up the letters on the table and stamped them carefully, and then turning to me, said:

При этом он протянул мне три листа бумаги и три конверта. Посмотрев на этот тончайший, почти прозрачный почтовый набор, а затем на графа с его спокойной улыбкой, открывшую острые клыкообразные зубы, я сразу же отчетливо понял, как если бы он заявил об этом прямо, что я должен быть очень осторожным в своих письмах, так как ему ничего не стоило прочесть их. Поэтому я решил написать при нем только официальные письма, а потом уже тайком написать обо всем подробно мистеру Хаукинсу и Мине, которой, к слову сказать, я могу писать стенографически, что поставит графа в затруднение.

Написав два письма, я спокойно уселся и начал читать книгу, пока граф делал несколько заметок, справляясь в книгах, лежащих на столе. Затем он забрал оба письма, положил их вместе со своими около письменного прибора и вышел из комнаты. Я немедленно воспользовался его отсутствием, чтобы рассмотреть письма, лежавшие адресами вниз. Я не испытывал при этом никаких угрызений совести, так как находил, что в данных условиях, ради своего же спасения, я должен был воспользоваться любыми средствами.

Одно из писем было адресовано Самуилу Ф. Биллингтону и К°, No7, Крешенд, Уайтби; другое — господину Лейтнеру, Варна; третье — Кутц и К°, Лондон; четвертое господам Клопштоку и Бильрейту, банкирам в Будапеште. Второе и четвертое были не запечатаны. Только я собрался прочесть их, как заметил движение дверной ручки. Я еле успел разложить письма в прежнем порядке, усесться в кресло и вновь приняться за книгу, как показался граф, держа в руках еще одно письмо. Он забрал со стола письма и, запечатав их, повернулся ко мне и сказал:

"I trust you will forgive me, but I have much work to do in private this evening. You will, I hope, find all things as you wish." At the door he turned, and after a moment’s pause said: "Let me advise you, my dear young friend—nay, let me warn you with all seriousness, that should you leave these rooms you will not by any chance go to sleep in any other part of the castle. It is old, and has many memories, and there are bad dreams for those who sleep unwisely. Be warned! Should sleep now or ever overcome you, or be like to do, then haste to your own chamber or to these rooms, for your rest will then be safe. But if you be not careful in this respect, then"

He finished his speech in a gruesome way, for he motioned with his hands as if he were washing them. I quite understood; my only doubt was as to whether any dream could be more terrible than the unnatural, horrible net of gloom and mystery which seemed closing around me.

Later

I endorse the last words written, but this time there is no doubt in question. I shall not fear to sleep in any place where he is not. I have placed the crucifix over the head of my bed—I imagine that my rest is thus freer from dreams; and there it shall remain.

"Я надеюсь, вы меня простите за то, что я отлучусь на весь вечер, так как мне предстоит много частных дел." В дверях он еще раз повернулся и сказал после минутной паузы: "Позвольте посоветовать вам, мой милый друг, вернее, предупредить наисерьезнейшим образом, что если вы покинете известные комнаты, то вам никогда не удастся обрести покой во всем замке. Замок старинный, хранит в своих стенах много воспоминаний и плохо приходится тем, кем овладевают безрассудные видения. Будьте осторожны! Как только почувствуете, что вас одолевает сон, спешите к себе в спальню, или в одну из этих комнат, и тогда ваш покой будет гарантирован. Но если вы будете неосторожны."

И он докончил свою речь, сказанную зловещим тоном, движением рук, показывая, что умывает их. Я отлично понял его; но усомнился в возможности существования более кошмарного сна, чем та неестественная, полная мрака, ужаса и таинственности действительность, которая окружала меня.

Позже

Теперь, когда я заношу эти последние строки, о сомнениях уже не может быть и речи. Я не побоюсь спать во всем замке, лишь бы его не было. Я положил распятие у изголовья кровати и думаю, таким образом мой покой обойдется без снов. Здесь крест навсегда и останется.

When he left me I went to my room. After a little while, not hearing any sound, I came out and went up the stone stair to where I could look out towards the South. There was some sense of freedom in the vast expanse, inaccessible though it was to me, as compared with the narrow darkness of the courtyard. Looking out on this, I felt that I was indeed in prison, and I seemed to want a breath of fresh air, though it were of the night.

I am beginning to feel this nocturnal existence tell on me. It is destroying my nerve. I start at my own shadow, and am full of all sorts of horrible imaginings. God knows that there is ground for my terrible fear in this accursed place!

I looked out over the beautiful expanse, bathed in soft yellow moonlight till it was almost as light as day. In the soft light the distant hills became melted, and the shadows in the valleys and gorges of velvety blackness. The mere beauty seemed to cheer me; there was peace and comfort in every breath I drew.

As I leaned from the window my eye was caught by something moving a storey below me, and somewhat to my left, where I imagined, from the order of the rooms, that the windows of the Count’s own room would look out. The window at which I stood was tall and deep, stone-mullioned, and though weatherworn, was still complete; but it was evidently many a day since the case had been there. I drew back behind the stonework, and looked carefully out.

Когда граф ушел, я удалился в свою комнату. Немного погодя, не слыша ни звука, я вышел и пошел по каменной лестнице туда, откуда можно наблюдать за местностью с южной стороны. Тут я мог наслаждаться свободой, глядя на обширные, хотя и недоступные для меня пространства по сравнению с черным мраком, царящим на дворе. Озираясь кругом, я лишний раз убедился, что действительно нахожусь в тюрьме; я жаждал хоть подышать свежим воздухом, хотя была ночь.

Я начинаю чувствовать, что ночной образ жизни существенно сказывается на мне. Это расстаивает мои нервы. Меня пугает собственная тень, и мне чудятся кошмарные видения. Но, видит бог, для моих жутких страхов в этом проклятом месте есть основания!

Я любовался великолепным видом, озаренным мягким лунным светом, пока не стало светло как днем. Нежный свет смягчал очертания далеких холмов, а тени в долинах и узких проходах покрылись бархатным мраком. Скромная красота природы ободрила меня; с каждым дыханием я как бы вбирал мир и покой.

Когда я высунулся в окно, то заметил, что что-то зашевелилось у окна, налево от меня, именно там, где по моим предположениям находилось окно комнаты графа. Высокое и большое окно, у которого я стоял, было высокое и глубокое, заключено в каменную амбразуру, которая, несмотря на то, что пострадала от непогоды, была цела, но рама, судя по всему, давным-давно отсутствовала. Я спрятался за каменную кладку и осторожно выглянул.

What I saw was the Count’s head coming out from the window. I did not see the face, but I knew the man by the neck and the movement of his back and arms. In any case I could not mistake the hands which I had had so many opportunities of studying. I was at first interested and somewhat amused, for it is wonderful how small a matter will interest and amuse a man when he is a prisoner. But my very feelings changed to repulsion and terror when I saw the whole man slowly emerge from the window and begin to crawl down the castle wall over that dreadful abyss, face down with his cloak spreading out around him like great wings.

At first I could not believe my eyes. I thought it was some trick of the moonlight, some weird effect of shadow; but I kept looking, and it could be no delusion. I saw the fingers and toes grasp the corners of the stones, worn clear of the mortar by the stress of years, and by thus using every projection and inequality move downwards with considerable speed, just as a lizard moves along a wall.

What manner of man is this, or what manner of creature is it in the semblance of man? I feel the dread of this horrible place overpowering me; I am in fear—in awful fear—and there is no escape for me; I am encompassed about with terrors that I dare not think of....

И вот я заметил, как из окна высунулась голова графа. Лица его я не разглядел, но сразу узнал его по затылку и движениям плеч и рук. Я никак не мог ошибиться, так как много раз внимательно присматривался к его рукам. Вначале я очень заинтересовался этим явлением, да и вообще, много ли нужно, чтобы заинтересовать человека, чувствующего себя пленником. Но мое любопытство перешло в ужас и страх, когда я увидел, что он начал ползти вдоль стены над ужасной пропастью, лицом вниз, причем его одежда развевалась вокруг него, как большие крылья.

Я глазам своим не верил! Вначале мне показалось, что это отражение лунного света или игра капризно брошенной тени; но продолжая смотреть, я отказался от своих сомнений, так как ясно увидел, как пальцы и ногти цеплялись за углы камней, штукатурка которых выветрилась от непогоды; пользуясь каждым выступом и малейшей неровностью. Граф, как ящерица, полз с невероятной быстротой вниз по стене.

Что это за человек, или что это за существо, так напоминающее человека? Я чувствую, что весь ужас этой местности сковывает меня; я боюсь, ужасно боюсь и нет мне спасения! Я охвачен таким страхом что не смею даже думать о…

15 May

Once more have I seen the Count go out in his lizard fashion. He moved downwards in a sidelong way, some hundred feet down, and a good deal to the left. He vanished into some hole or window. When his head had disappeared, I leaned out to try and see more, but without avail—the distance was too great to allow a proper angle of sight. I knew he had left the castle now, and thought to use the opportunity to explore more than I had dared to do as yet.

I went back to the room, and taking a lamp, tried all the doors. They were all locked, as I had expected, and the locks were comparatively new; but I went down the stone stairs to the hall where I had entered originally. I found I could pull back the bolts easily enough and unhook the great chains; but the door was locked, and the key was gone! That key must be in the Count’s room; I must watch should his door be unlocked, so that I may get it and escape.

I went on to make a thorough examination of the various stairs and passages, and to try the doors that opened from them. One or two small rooms near the hall were open, but there was nothing to see in them except old furniture, dusty with age and moth-eaten. At last, however, I found one door at the top of the stairway which, though it seemed to be locked, gave a little under pressure.

I tried it harder, and found that it was not really locked, but that the resistance came from the fact that the hinges had fallen somewhat, and the heavy door rested on the floor. Here was an opportunity which I might not have again, so I exerted myself, and with many efforts forced it back so that I could enter.

15 мая

Я опять видел графа, ползущего как ящерица. Он опустился на несколько сотен футов наискось влево. Затем он исчез в какой-то дыре, или окне. Когда голова его исчезла из виду, я высунулся в окно, стараясь проследить его путь, но безуспешно, так как расстояние было слишком велико. Я знал теперь, что он удалился из замка, и поэтому решил воспользоваться удобным случаем, чтобы осмотреть все то, что не успел осмотреть раньше.

Я вернулся к себе в комнату и, взяв лампу, пошел пробовать все двери. Все они оказались запертыми, как я и ожидал, причем замки были совершенно новы; тогда я спустился по каменной лестнице в зал. Я убедился, что болты довольно легко отодвинуть и что не трудно снять и большие цепи с крючка; но дверь оказалась запертой, и ключ был унесен. Ключ, должно быть в комнате у графа; придется дождаться случая, когда дверь его комнаты будет открыта, чтобы иметь возможность забраться туда и уйти незаметно.

Я продолжал осматривать различные лестницы и проходы и пробовал все двери. Одна или две маленькие комнатки близ зала оказались не запертыми, только там ничего не нашлось интересного, кроме старинной мебели, покрытой пылью и изъеденной молью. В конце концов на самой верхушке одной лестницы я все-таки нашел какую-то дверь, которая хоть и была заперта, но при первом же легком толчке поддалась.

При более сильном толчке я почувствовал, что она действительно не заперта, а не открывается потому, что сошла с петель и, будучи очень массивной, просто стоит на полу. Тут мне представился случай, который вряд ли вторично подвернется; поэтому я напряг все свои силы и мне удалось настолько отодвинуть дверь, что я смог войти.

From the windows I could see that the suite of rooms lay along to the south of the castle, the windows of the end room looking out both west and south. On the latter side, as well as to the former, there was a great precipice. The castle was built on the corner of a great rock, so that on three sides it was quite impregnable, and great windows were placed here where sling, or bow, or culverin could not reach, and consequently light and comfort, impossible to a position which had to be guarded, were secured. To the west was a great valley, and then, rising far away, great jagged mountain fastnesses, rising peak on peak, the sheer rock studded with mountain ash and thorn, whose roots clung in cracks and crevices and crannies of the stone.

This was evidently the portion of the castle occupied by the ladies in bygone days, for the furniture had more air of comfort than any I had seen. The windows were curtainless, and the yellow moonlight, flooding in through the diamond panes, enabled one to see even colours, whilst it softened the wealth of dust which lay over all and disguised in some measure the ravages of time and the moth.

My lamp seemed to be of little effect in the brilliant moonlight, but I was glad to have it with me, for there was a dread loneliness in the place which chilled my heart and made my nerves tremble. Still, it was better than living alone in the rooms which I had come to hate from the presence of the Count, and after trying a little to school my nerves, I found a soft quietude come over me.

По расположению окон я понял, что анфилада комнат расположена на южной стороне замка, а окна этой комнаты выходят на запад и юг. С той и с другой стороны зияла громадная пропасть. Замок был построен на краю большого утеса, так что с трех сторон он был совершенно неприступен. На западе виднелась большая долина, а за ней, вдали возвышались зубчатые утесы, расположенные один за другим; они были покрыты рябиной и терновником, корни которого цеплялись за трещины и развалины камня.

Эта часть замка была, по-видимому, когда-то находилась женская половина, так как обстановка казалась уютнее, чем в остальных частях. Занавеси на окнах отсутствовали, и желтый свет луны, проникавший сквозь окна, скрадывал толстый слой пыли, лежавший повсюду и прикрывавший изъяны, вызванные временем и молью.

Моя лампа мало помогала при ярком лунном свете, но я был счастлив, что она со мною, потому что ужасное одиночество заставляло холодеть мое сердце и расстраивало нервы. Во всяком случае, мне здесь было лучше, чем в тех комнатах, которые я возненавидел благодаря присутствию в них графа; я постарался унять свои нервы и постепенно мягкое спокойствие охватило меня.

Here I am, sitting at a little oak table where in old times possibly some fair lady sat to pen, with much thought and many blushes, her ill-spelt love-letter, and writing in my diary in shorthand all that has happened since I closed it last.

The Morning of 16 May

God preserve my sanity, for to this I am reduced. Safety and the assurance of safety are things of the past. Whilst I live on here there is but one thing to hope for, that I may not go mad, if, indeed, I be not mad already. If I be sane, then surely it is maddening to think that of all the foul things that lurk in this hateful place the Count is the least dreadful to me; that to him alone I can look for safety, even though this be only whilst I can serve his purpose. Great God! merciful God! Let me be calm, for out of that way lies madness indeed. I begin to get new lights on certain things which have puzzled me.

For now, feeling as though my own brain were unhinged or as if the shock had come which must end in its undoing, I turn to my diary for repose. The habit of entering accurately must help to soothe me.

И вот я сижу за дубовым столиком - возможно, в былые времена к нему присаживалась прекрасная дама, чтобы, обдумывая каждое слово и краснея, написать любовное письмо, а теперь я пишу в своём дневнике всё, что произошло со мной с тех пор, как мне довелось его в последний раз открывать.

16 мая. Утро

Да хранит Господь мой рассудок, так как я в этом очень нуждаюсь! Безопасность и уверенность в безопасности — дело прошлого! Пока я здесь живу, у меня только одно стремление — как бы не сойти с ума, если только это уже не произошло. Если рассудок еще при мне, то действительно сумасшествие думать, будто из всех мерзостей, коими я окружен в этом ненавистном месте, — менее всего мне страшен граф, и будто только с его стороны я еще могу надеяться на помощь до тех пор, пока он во мне нуждается! Великий Боже! Сохрани мое хладнокровие, так как иначе сумасшествие действительно неизбежно.

Теперь же, чувствуя, что разум мой помутился или пережил потрясение, которое должно найти разрядку, обращаюсь к дневнику, чтобы обрести душевное равновесие. Может быть, эта привычка аккуратно вести дневник поможет мне успокоиться.

The Count’s mysterious warning frightened me at the time; it frightens me more now when I think of it, for in future he has a fearful hold upon me. I shall fear to doubt what he may say!

When I had written in my diary and had fortunately replaced the book and pen in my pocket I felt sleepy. The Count’s warning came into my mind, but I took a pleasure in disobeying it. The sense of sleep was upon me, and with it the obstinacy which sleep brings as outrider.

The soft moonlight soothed, and the wide expanse without gave a sense of freedom which refreshed me. I determined not to return tonight to the gloom-haunted rooms, but to sleep here, where, of old, ladies had sat and sung were sad for their menfolk away in the midst of remorseless wars. I drew a great couch out of its place near the corner, so that as I lay, I could look at the lovely view to east and south, and unthinking of and uncaring for the dust, composed myself for sleep.

I suppose I must have fallen asleep; I hope so, but I fear, for all that followed was startlingly real—so real that now sitting here in the broad, full sunlight of the morning, I cannot in the least believe that it was all sleep.

Таинственное предостережение графа теперь волнует меня; когда я об этом думаю, то еще больше пугаюсь, так как чувствую, что в будущем буду находиться под страхом его власти надо мною. Я буду бояться даже усомниться в каждом его слове!

Кончив писать и спрятав в карман дневник и ручку, я почувствовал, что мне очень хочется спать. Я вспомнил предостережение графа, но мне доставило удовольствие ослушаться его. Сон одолевал меня все сильнее, и вместе с ним — желание борьбы. Мягкий лунный спет озарял пространство, а водворившийся покой как-то освежал меня.

Я решил в эту ночь не возвращаться больше в свои мрачные комнаты, а проспать здесь, где в старину грустно сидели и пели дамы, когда мужья покидали их в разгар беспощадных войн.  Я вытащил какую-то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа свободно наслаждаться видом на запад и на юг, и не обращая внимания на густую, покрывающую здесь все пыль, я собрался заснуть.

Мне кажется, вероятнее всего, что я и заснул; я надеюсь и все-таки ужасно боюсь, как бы все, что затем последовало, не происходило наяву — так как то, что произошло, было так реально, так реально, что теперь, сидя здесь при ярком солнечном свете, я никак не могу представить себе, чтобы то был сон.

I was not alone. The room was the same, unchanged in any way since I came into it; I could see along the floor, in the brilliant moonlight, my own footsteps marked where I had disturbed the long accumulation of dust. In the moonlight opposite me were three young women, ladies by their dress and manner. I thought at the time that I must be dreaming when I saw them, for, though the moonlight was behind them, they threw no shadow on the floor.

They came close to me, and looked at me for some time, and then whispered together. Two were dark, and had high aquiline noses, like the Count, and great dark, piercing eyes that seemed to be almost red when contrasted with the pale yellow moon. The other was fair, as fair as can be, with great wavy masses of golden hair and eyes like pale sapphires. I seemed somehow to know her face, and to know it in connection with some dreamy fear, but I could not recollect at the moment how or where.

All three had brilliant white teeth that shone like pearls against the ruby of their voluptuous lips. There was something about them that made me uneasy, some longing and at the same time some deadly fear. I felt in my heart a wicked, burning desire that they would kiss me with those red lips. It is not good to note this down, lest some day it should meet Mina’s eyes and cause her pain; but it is the truth.

They whispered together, and then they all three laughed—such a silvery, musical laugh, but as hard as though the sound never could have come through the softness of human lips. It was like the intolerable, tingling sweetness of water-glasses when played on by a cunning hand.

The fair girl shook her head coquettishly, and the other two urged her on. One said:

"Go on! You are first, and we shall follow; yours is the right to begin."

The other added:

"He is young and strong; there are kisses for us all."

Я был не один. Комната была та же, нисколько не изменившаяся с тех пор, как я в нее вошел. Я мог различить благодаря лунному свету свои собственные следы, которые разрушили накопившуюся на полу пыль. В лунном свете против меня находились три молодые женщины; судя по одеждам и манерам это были леди. Я думаю, что видел их сквозь сон, так как несмотря на то, что свет луны находился позади них, от них не было никакой тени на полу.

Они подошли ко мне вплотную и, посмотрев на меня, начали затем шептаться между собой. Две из них были брюнетками, с тонкими орлиными носами как у графа, с большими темными проницательными глазами, казавшимися совершенно красными при бледно-желтом свете луны. Третья леди была белокура — самая светлая блондинка, какая только может существовать, с вьющимися, густыми золотистыми волосами и с глазами цвета бледного сапфира. Мне казалось, что я знаю это лицо, что я во сне его когда-то видел, но никак не мог вспомнить, где и когда именно.

У всех трех были великолепные белые зубы, казавшиеся жемчугом среди рубиново-красных сладострастных губ. В них было нечто такое, что сразу заставило меня почувствовать какую-то неловкость и в тоже время какой-то смертельный страх. В своем сердце я почувствовал какое-то порочное страстное желание, чтобы они меня поцеловали своими красными чувственными губами.

Они пошептались между собой, и потом все трое рассмеялись серебристым музыкальным, но в то же время неестественно жестким смехом - такой звук никогда не мог пройти через мягкие человеческие губы.

Блондинка кокетливо кивнула головкой, а другие подзадоривали ее. Одна сказала:

"Начинай! Ты первая, а мы последуем твоему примеру. Твое право начать."

Другая прибавила:

"Он молод и здоров; тут хватит поцелуев на всех нас."

I lay quiet, looking out under my eyelashes in an agony of delightful anticipation. The fair girl advanced and bent over me till I could feel the movement of her breath upon me. Sweet it was in one sense, honey-sweet, and sent the same tingling through the nerves as her voice, but with a bitter underlying the sweet, a bitter offensiveness, as one smells in blood.

I was afraid to raise my eyelids, but looked out and saw perfectly under the lashes. The girl went on her knees, and bent over me. There was a deliberate voluptuousness which was both thrilling and repulsive, and as she arched her neck she actually licked her lips like an animal, till I could see in the moonlight the moisture shining on the scarlet lips and on the red tongue as it lapped the white sharp teeth. Lower and lower went her head as the lips went below the range of my mouth and chin and seemed about to fasten on my throat.

Then she paused, and I could hear the churning sound of her tongue as it licked her teeth and lips, and could feel the hot breath on my neck.  I could feel the soft, shivering touch of the lips on the super-sensitive skin of my throat, and the hard dents of two sharp teeth, just touching and pausing there. I closed my eyes in a languorous ecstasy and waited—waited with beating heart.

Я спокойно лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от предвкушения наслаждения. Светлая дева подошла ко мне и наклонилась надо мною так близко, что я почувствовал ее дыхание. Оно было какое-то сладкое, точно мед, а с другой стороны, действовало на нервы так же своеобразно, как и ее голос, но в этой сладости чувствовалась какая-то горечь, какая-то отвратительная горечь, присущая запаху крови.

Я боялся открыть глаза, но прекрасно все видел сквозь ресницы. Дева стала на колени и наклонилась надо мной. Её неторопливое сладострастие было одновременно волнующим и отталкивающим, она выгнула шею, облизывая при этом свои губы, как животное; при свете луны я заметил, что ее ярко-красные губы и кончик языка, которым она облизывала белые острые зубы. Ее голова опускалась нее ниже и ниже, и губы ее, как мне показалось, прошли мимо моего рта и подбородка под самое горло.

Затем она остановилась, и я услышал причмокивающий звук ее языка, облизывающего зубы и губы, чувствовал на шее горячее дыхание. Я ощутил какое-то щекотание на коже горла и прикосновение двух острых зубов. Я закрыл глаза в томном восторге и ждал, и ждал  в бьющимся сердцем.

But at that instant, another sensation swept through me as quick as lightning. I was conscious of the presence of the Count, and of his being as if lapped in a storm of fury. As my eyes opened involuntarily I saw his strong hand grasp the slender neck of the fair woman and with giant’s power draw it back, the blue eyes transformed with fury, the white teeth champing with rage, and the fair cheeks blazing red with passion. But the Count! Never did I imagine such wrath and fury, even to the demons of the pit.

His eyes were positively blazing. The red light in them was lurid, as if the flames of hell-fire blazed behind them. His face was deathly pale, and the lines of it were hard like drawn wires; the thick eyebrows that met over the nose now seemed like a heaving bar of white-hot metal.

With a fierce sweep of his arm, he hurled the woman from him, and then motioned to the others, as though he were beating them back; it was the same imperious gesture that I had seen used to the wolves. In a voice which, though low and almost in a whisper seemed to cut through the air and then ring round the room he said:

“How dare you touch him, any of you? How dare you cast eyes on him when I had forbidden it? Back, I tell you all! This man belongs to me! Beware how you meddle with him, or you’ll have to deal with me.”

Но в то же мгновение меня с быстротою молнии охватило другое ощущение. Я почувствовал присутствие графа; он был в бешенстве. Я невольно открыл глаза и увидел, как граф своей мощной рукой схватил женщину за ее тонкую шею и изо всей силы швырнул в сторону, причем синие глаза его сверкнули бешенством, белые зубы скрежетали от злости, а бледные щеки вспыхнули от гнева. Но что было с графом! Никогда не мог вообразить себе, чтобы даже демоны могли быть охвачены такой свирепостью, бешенством и яростью!

Его глаза метали молнии. Красный оттенок их сделался еще ярче, как будто пламя адского огня пылало в них. Лицо его было мертвенно бледно, и все черты лица застыли, как бы окаменев; а густые брови, и без того сходившиеся к носу, теперь напоминали тяжелую прямую полосу добела раскаленного металла.

Свирепо отбросив женщину от себя, он сделал движение в сторону двух других, как бы желая и их отбросить назад. Движение это было похоже на то, которым он укрощал волков; затем своим громким, твердым голосом, пронизывающим воздух в комнате, несмотря на то, что он говорил почти шепотом, он сказал:

"Как вы смеете его трогать! Как вы смеете поднимать глаза на него, раз я вам запретил? Назад, говорю вам! Ступайте все прочь! Этот человек принадлежит мне! Посмейте только коснуться его, и вы будете иметь дело со мною!"

The fair girl, with a laugh of ribald coquetry, turned to answer him:

"You yourself never loved; you never love!"

On this the other women joined, and such a mirthless, hard, soulless laughter rang through the room that it almost made me faint to hear; it seemed like the pleasure of fiends.

Then the Count turned, after looking at my face attentively, and said in a soft whisper:

"Yes, I too can love; you yourselves can tell it from the past. Is it not so? Well, now I promise you that when I am done with him you shall kiss him at your will. Now go! go! I must awaken him, for there is work to be done."

“Are we to have nothing tonight?" said one of them, with a low laugh, as she pointed to the bag which he had thrown upon the floor, and which moved as though there were some living thing within it.

Светлая дева грубо-кокетливым движением повернулась к нему и сказала, смеясь:

"Ты сам никогда никого не любил и никогда никого не полюбишь!"

Другие женщины подтвердили это, и раздался такой радостный и в то же время грубый и бездушный смех, что я чуть не лишился чувств, казалось, что веселятся ведьмы справляли.

Граф повернулся ко мне и, пристально глядя мне в глаза, нежно прошептал:

"Нет, я тоже могу любить; вы сами могли в этом убедиться в прошлом. Я обещаю вам, что как только покончу с ним, позволю вам целовать его, сколько захотите. А теперь уходите. Я должен его разбудить, так как предстоит еще одно дело."

"А разве мы сегодня ночью ничего не получим?" со сдержанным смехом спросила одна из них, указывая на мешок, который граф бросил на пол и который двигался, будто в нем находилось что-то живое.

For answer he nodded his head. One of the women jumped forward and opened it. If my ears did not deceive me there was a gasp and a low wail, as of a half-smothered child.

The women closed round, whilst I was aghast with horror; but as I looked they disappeared, and with them the dreadful bag. There was no door near them, and they could not have passed me without my noticing. They simply seemed to fade into the rays of the moonlight and pass out through the window, for I could see outside the dim, shadowy forms for a moment before they entirely faded away.

Then the horror overcame me, and I sank down unconscious.

Он утвердительно кивнул головой. Одна из женщин моментально кинулась и развязала мешок. Если только мои уши не обманули меня, то оттуда раздались вздохи и вопли полузадушенного ребенка.

Женщины кружились вокруг мешка, в то время как я весь был охвачен ужасом; но когда я вгляделся пристально, оказалось, что они уже исчезли, а вместе с ними исчез и ужасный мешок. Другой двери в комнате не было, а мимо меня они не проходили. Казалось, они просто испарились в лучах лунного света и исчезли в окне, поскольку я заметил, как их слабый облик постепенно изглаживается на его фоне.

Затем ужас охватил меня с такой силой, что я упал в обморок.