Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Seward's Diary

3 October

Let me put down with exactness all that happened, as well as I can remember it, since last I made an entry.

Not a detail that I can recall must be forgotten; in all calmness I must proceed. When I came to Renfield’s room I found him lying on the floor on his left side in a glittering pool of blood. When I went to move him, it became at once apparent that he had received some terrible injuries. As the face was exposed I could see that it was horribly bruised, as though it had been beaten against the floor—indeed it was from the face wounds that the pool of blood originated.

The attendant who was kneeling beside the body said to me as we turned him over:

"I think, sir, his back is broken. See, both his right arm and leg and the whole side of his face are paralysed."

How such a thing could have happened puzzled the attendant beyond measure. He seemed quite bewildered, and his brows were gathered in as he said:

"I can’t understand the two things. He could mark his face like that by beating his own head on the floor. I saw a young woman do it once at the Eversfield Asylum before anyone could lay hands on her. And I suppose he might have broke his neck by falling out of bed, if he got in an awkward kink. But for the life of me I can’t imagine how the two things occurred. If his back was broke, he couldn’t beat his head; and if his face was like that before the fall out of bed, there would be marks of it."

I said to him:

"Go to Dr. Van Helsing, and ask him to kindly come here at once. I want him without an instant’s delay."

The man ran off, and within a few minutes the Professor, in his dressing gown and slippers, appeared. When he saw Renfield on the ground, he looked keenly at him a moment, and then turned to me.

Дневник доктора Сьюарда

3 октября

Позвольте в точности изложить, насколько я помню, все случившееся со времени моей последней записи.

Теперь, когда я успокоился, постараюсь изложить все случившееся, не забыв ни одной детали. Когда я вошел в комнату Рэнфилда, я нашел его лежащим на полу на левом боку в яркой луже крови. Подойдя ближе, чтобы поднять пациента, я сразу заметил, что он получил тяжкие повреждения. Взглянув на его голову, я увидел, что лицо было так разбито, словно Рэнфилда колотили лицом об пол; действительно, лужа крови образовалась из лицевых ран.

Служитель, стоявший на коленях возле тела, сказал, когда мы перевернули раненого:

"Мне кажется, у него сломана спина. Смотрите, правая рука, нога и вся правая сторона лица парализованы."

Служителя чрезвычайно озадачило, как это могло случиться. Он был страшно поражен, и его брови в недоумении нахмурены, когда он сказал:

"Я не понимаю двух вещей. Он мог разбить себе лицо, если бы колотился им об пол. Я видел, как делала это одна молодая женщина в Эверсфилдском доме для умалишенных, прежде чем ее успели схватить. И полагаю, он мог сломать спину, если бы упал с постели в момент неожиданного припадка. Но я все же никак не могу понять, как могли произойти обе эти вещи. Если у него была сломана спина, он не мог биться головой об пол; а если лицо было разбито до падения с постели, то должны остаться следы на кровати."

Я крикнул ему:

"Бегите к доктору Ван Хельcингу и попросите немедленно прийти сюда. Я хочу, чтобы он немедленно был здесь."

Человек убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и туфлях. Когда он увидел Рэнфилда на полу, то проницательно взглянул на него, а затем обернулся ко мне.

I think he recognised my thought in my eyes, for he said very quietly, manifestly for the ears of the attendant:—

"Ah, a sad accident! He will need very careful watching, and much attention. I shall stay with you myself; but I shall first dress myself. If you will remain I shall in a few minutes join you."

The patient was now breathing stertorously and it was easy to see that he had suffered some terrible injury. Van Helsing returned with extraordinary celerity, bearing with him a surgical case. He had evidently been thinking and had his mind made up; for, almost before he looked at the patient, he whispered to me:

"Send the attendant away. We must be alone with him when he becomes conscious, after the operation."

So I said:

"I think that will do now, Simmons. We have done all that we can at present. You had better go your round, and Dr. Van Helsing will operate. Let me know instantly if there be anything unusual anywhere."

The man withdrew, and we went into a strict examination of the patient. The wounds of the face was superficial; the real injury was a depressed fracture of the skull, extending right up through the motor area. The Professor thought a moment and said:

"We must reduce the pressure and get back to normal conditions, as far as can be; the rapidity of the suffusion shows the terrible nature of his injury. The whole motor area seems affected. The suffusion of the brain will increase quickly, so we must trephine at once or it may be too late."

As he was speaking there was a soft tapping at the door. I went over and opened it and found in the corridor without, Arthur and Quincey in pajamas and slippers.

Полагаю, что он прочел мою мысль у меня в глазах, потому что спокойно сказал — очевидно, имея в виду уши служителя:

"А, печальный случай! Он потребует весьма заботливого ухода и больших попечений. Я останусь с вами, но сперва оденусь. Подождите меня здесь, я вернусь через несколько минут."

Пациент хрипло дышал, видно было, что он терпит невероятные страдания. Ван Хельcинг вернулся необычайно быстро с хирургическим футляром. Он, видимо, успел все обдумать, потому что, не взглянув на пациента, шепнул мне:

"Вышлите вон служителя. Мы должны остаться с Рэнфилдом наедине к тому времени, когда к нему вернется сознание после операции."

Я сказал:

"Пока довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти, а доктор Ван Хельcинг приступит к операции. Дайте мне немедленно знать, если случится что-нибудь необычное."

Человек удалился, а мы приступили к внимательному осмотру пациента. Раны на лице были поверхностными; тяжким повреждением был опасный пролом черепа на правой стороне головы. Профессор на минуту задумался и сказал:

"Надо постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в нормальное состояние, насколько это возможно; быстрота кровотечения показывает опасный характер повреждения. Вся двигательная сфера, кажется, затронута. Кровоизлияние в мозг быстро усилится, так что нам необходимо немедленно приступить к операции, иначе будет поздно."

В то время, как он говорил, послышался легкий стук в дверь. Я открыл дверь и увидел в коридоре Артура и Квинси в пижамах и тапочках.

"I heard your man call up Dr. Van Helsing and tell him of an accident,"said Arthur. "So I woke Quincey or rather called for him as he was not asleep. Things are moving too quickly and too strangely for sound sleep for any of us these times. I’ve been thinking that tomorrow night will not see things as they have been. We’ll have to look back—and forward a little more than we have done. May we come in?"

I nodded, and held the door open till they had entered; then I closed it again. When Quincey saw the attitude and state of the patient, and noted the horrible pool on the floor, he said softly:

"My God! what has happened to him? Poor, poor devil!"

I told him briefly, and added that we expected he would recover consciousness after the operation—for a short time, at all events. He went at once and sat down on the edge of the bed, with Godalming beside him; we all watched in patience.

"We shall wait," said Van Helsing, "just long enough to fix the best spot for trephining, so that we may most quickly and perfectly remove the blood clot; for it is evident that the hæmorrhage is increasing."

The minutes during which we waited passed with fearful slowness. I had a horrible sinking in my heart, and from Van Helsing’s face I gathered that he felt some fear or apprehension as to what was to come. I dreaded the words that Renfield might speak. I was positively afraid to think; but the conviction of what was coming was on me, as I have read of men who have heard the death-watch.

"Я слышал, как ваш человек позвал доктора Ван Хельcинга и сообщил ему о печальном случае," сказал Артур. "Я разбудил Квинси, вернее, позвал его, так как он не спал. Слишком много необычайных событий происходит в последнее время, чтобы мы могли наслаждаться здоровым сном. Мне пришло в голову, что завтрашняя ночь многое изменит. Мы должны глядеть вперед и назад гораздо внимательнее, нежели мы это делали до сих пор. Можно нам войти?"

Я кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова запер ее. Когда Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил страшную лужу на полу, он вкрадчиво спросил:

"Боже мой! Что с ним? Бедняга, бедняга!"

Я вкратце рассказал ему, что произошло, и объяснил, почему мы надеемся, что к пациенту вернется сознание после операции… на короткое время, во всяком случае. Он тут же пошел и сел на край кровати рядом с лордом Годалмингом; мы все терпеливо наблюдали.

"Будем ждать," сказал Ван Хельсинг, "чтобы определить лучшее место для трепанации и скорейшего удаления кровяного тромба; кровоизлияние явно увеличивается."

Минуты нашего ожидания протекали с ужасной медленностью. У меня замирало сердце, и я видел по лицу Ван Хельсинга, что он также немало волнуется за результат. Я боялся тех слов, которые мог произнести Рэнфилд. Я положительно боялся думать; меня угнетало предчувствие того неотвратимого бедствия - мне приходилось слышать о людях, которые слышали, как смерть отсмчтывает минуты.

The poor man’s breathing came in uncertain gasps. Each instant he seemed as though he would open his eyes and speak; but then would follow a prolonged stertorous breath, and he would relapse into a more fixed insensibility.

Inured as I was to sick beds and death, this suspense grew, and grew upon me. I could almost hear the beating of my own heart; and the blood surging through my temples sounded like blows from a hammer.

The silence finally became agonising. I looked at my companions, one after another, and saw from their flushed faces and damp brows that they were enduring equal torture. There was a nervous suspense over us all, as though overhead some dread bell would peal out powerfully when we should least expect it. At last there came a time when it was evident that the patient was sinking fast; he might die at any moment. I looked up at the Professor and caught his eyes fixed on mine. His face was sternly set as he spoke:

"There is no time to lose. His words may be worth many lives; I have been thinking so, as I stood here. It may be there is a soul at stake! We shall operate just above the ear."

Without another word he made the operation. For a few moments the breathing continued to be stertorous. Then there came a breath so prolonged that it seemed as though it would tear open his chest.

Suddenly his eyes opened, and became fixed in a wild, helpless stare. This was continued for a few moments; then it softened into a glad surprise, and from the lips came a sigh of relief. He moved convulsively, and as he did so, said:

"I’ll be quiet, Doctor. Tell them to take off the strait-waistcoat. I have had a terrible dream, and it has left me so weak that I cannot move. What’s wrong with my face? It feels all swollen, and it smarts dreadfully."

He tried to turn his head; but even with the effort his eyes seemed to grow glassy again so I gently put it back.

Бедняга дышал отрывисто, спазматически. Каждую минуту казалось, что он откроет глаза и заговорит; но снова раздавалось хриплое дыхание, и снова он впадал в еще большую бесчувственность.

Как я ни привык к виду болезней и смерти, напряжение все больше нарастало во мне. Я почти слышал биение своего собственного сердца; а кровь, приливавшая к вискам, стучала в мозгу, как удары молота.

Молчание становилось мучительным. Я поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным лбам увидел, что они испытывают такую же муку. Все мы находились в таком нервном ожидании, словно сверху должен был раздаться страшный звук колокола и застать нас врасплох. Наконец настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он мог умереть с минуты на минуту. Я взглянул на профессора и поймал его пристальный взор. Его лицо было суровым. Он сказал:

"Нельзя терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я думал об этом, пока стоял здесь. Быть может, ставкой тут служат души. Мы сделаем операцию как раз над ухом."

Не произнося больше ни слова, он принялся за операцию. Несколько минут дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вздох, что казалось, грудь должна была разорваться.

Глаза Рэнфилда вдруг открылись и уставились на нас диким, бессмысленным взором. Это продолжалось несколько минут; потом взгляд его смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, и с губ сорвался вздох облегчения.  Он сделал судорожное движение и сказал:

"Я буду спокоен, доктор. Велите им снять смирительную рубашку. Я видел страшный сон, и он так обессилил меня, что я не могу сдвинуться с места. Что с моим лицом? Оно как будто распухло и ужасно болит."

Он хотел повернуть голову, но при этом усилии глаза Рэнфилда снова стали стеклянными, и я тихонько опустил его голову.

Then Van Helsing said in a quiet grave tone:

"Tell us your dream, Mr. Renfield."

As he heard the voice his face brightened, through its mutilation, and he said:—

"That is Dr. Van Helsing. How good it is of you to be here. Give me some water, my lips are dry; and I shall try to tell you. I dreamed" he stopped and seemed fainting.

I called quietly to Quincey: "The brandy—it is in my study—quick!"

He flew and returned with a glass, the decanter of brandy and a carafe of water. We moistened the parched lips, and the patient quickly revived. It seemed, however, that his poor injured brain had been working in the interval, for, when he was quite conscious, he looked at me piercingly with an agonised confusion which I shall never forget, and said:

"I must not deceive myself; it was no dream, but all a grim reality."

Then his eyes roved round the room; as they caught sight of the two figures sitting patiently on the edge of the bed he went on:

"If I were not sure already, I would know from them."

For an instant his eyes closed—not with pain or sleep but voluntarily, as though he were bringing all his faculties to bear; when he opened them he said, hurriedly, and with more energy than he had yet displayed:

Тогда Ван Хельсинг сказал серьезным, спокойным тоном:

"Расскажите нам ваш сон, мистер Рэнфилд!"

При звуках этого голоса на разбитом лице Рэнфилда появилась радостная улыбка, и он спросил:

"Доктор Ван Хельcинг, как вы добры, что пришли сюда; дайте воды, у меня пересохли губы; и я постараюсь рассказать вам… Мне снилось…" он замолк, точно потерял сознание.

Я быстро сказал Квинси: "Водка у меня в кабинете, живо!"

Он убежал и быстро вернулся со стаканом, графином водки и водой. Мы смочили растрескавшиеся губы пациента, и он ожил. Но было очевидно, что его бедный поврежденный мозг работал в этот промежуток, потому что когда он совершенно пришел в себя, то поглядел на меня с мучительным смущением, которого мне никогда не забыть, и сказал:

"Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая действительность."

Его глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю постели, он продолжал:

"Если бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию."

На секунду его глаза закрылись — не от боли или сонливости, но по доброй воле, как будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза, то заговорил торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:

"Quick, Doctor, quick. I am dying! I feel that I have but a few minutes; and then I must go back to death—or worse! Wet my lips with brandy again. I have something that I must say before I die; or before my poor crushed brain dies anyhow. Thank you! It was that night after you left me, when I implored you to let me go away. I couldn’t speak then, for I felt my tongue was tied; but I was as sane then, except in that way, as I am now. I was in an agony of despair for a long time after you left me; it seemed hours. Then there came a sudden peace to me. My brain seemed to become cool again, and I realised where I was. I heard the dogs bark behind our house, but not where He was!”

"Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить всего несколько минут; и затем я снова вернусь к смерти… или к тому, что еще хуже смерти. Смочите опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-что раньше, чем умру; или прежде чем умрет мой бедный мозг… Благодарю вас… Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас выпустить меня, и после того, как вы ушли. Я не мог говорить тогда, потому что чувствовал, что мой язык связан; но за исключением этого, я был тогда так же здоров, как теперь. Я долго оставался в мучительном отчаянии после того, как вы оставили меня. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня. Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я понял, где я нахожусь. Я слышал, как собаки лаяли позади нашего дома, но не там, где был Он."

As he spoke, Van Helsing’s eyes never blinked, but his hand came out and met mine and gripped it hard. He did not, however, betray himself; he nodded slightly and said: "Go on," in a low voice. Renfield proceeded:

"He came up to the window in the mist, as I had seen him often before; but he was solid then—not a ghost, and his eyes were fierce like a man’s when angry. He was laughing with his red mouth; the sharp white teeth glinted in the moonlight when he turned to look back over the belt of trees, to where the dogs were barking. I wouldn’t ask him to come in at first, though I knew he wanted to—just as he had wanted all along. Then he began promising me things—not in words but by doing them."

He was interrupted by a word from the Professor: "How?"

"By making them happen; just as he used to send in the flies when the sun was shining. Great big fat ones with steel and sapphire on their wings; and big moths, in the night, with skull and cross-bones on their backs."

Van Helsing nodded to him as he whispered to me unconsciously: "The Acherontia Aitetropos of the Sphinges—what you call the 'Death’s-head Moth'?"

The patient went on without stopping:

"Then he began to whisper: ‘Rats, rats, rats!' Hundreds, thousands, millions of them, and every one a life; and dogs to eat them, and cats too. All lives! all red blood, with years of life in it; and not merely buzzing flies! I laughed at him, for I wanted to see what he could do.

Then the dogs howled, away beyond the dark trees in His house. He beckoned me to the window. I got up and looked out, and He raised his hands, and seemed to call out without using any words.

A dark mass spread over the grass, coming on like the shape of a flame of fire; and then He moved the mist to the right and left, and I could see that there were thousands of rats with their eyes blazing red—like His, only smaller. He held up his hand, and they all stopped; and I thought he seemed to be saying: 'All these lives will I give you, ay, and many more and greater, through countless ages, if you will fall down and worship me!'

And then a red cloud, like the colour of blood, seemed to close over my eyes; and before I knew what I was doing, I found myself opening the sash and saying to Him: 'Come in, Lord and Master!' The rats were all gone, but He slid into the room through the sash, though it was only open an inch wide—just as the Moon herself has often come in through the tiniest crack and has stood before me in all her size and splendour."

Пока он говорил, Ван Хельсинг слушал, не мигая, потом вдруг взял меня за руку и крепко сжал ее. Однако он, не выдав себя, слегка кивнул и низким голосом сказал: "Продолжайте." Ренфилд продолжил:

"Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз Он не был духом, но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я видел, как его красный рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли собаки. Сперва я не хотел звать его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне так же, как всегда. Тогда Он соблазнил меня, наобещав кучу вещей — не только на словах — он их создавал."

Его прервал профессор: "Как так?"

"Заставляя их показываться, точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и сталью; а ночью — громадные бабочки, с черепами и скрещенными костями на спинках."

Ван Хельсинг кивнул ему, а мне прошептал:

"Ахеронтиа атропос сфинксовые - этих бабочек называют 'мертвая голова'."

Пациент продолжал, не останавливаясь:

"Он начал шептать: 'крысы, крысы, крысы'. Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, и все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые обыкновенные мухи! Я рассмеялся, потому что мне захотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать.

Тогда завыли собаки за темными деревьями в его доме. Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, сзывал кого-то, не произнося ни единого звука.

Темная масса насела на траву, появившись словно огненное пламя; и когда Он движением руки раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же огненными глазами, как и у него, только мельче, и все они вдруг остановились; и мне казалось, что Он говорит: 'Все эти жизни я подарю тебе и еще больше на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне'.

И красное облако цвета крови спустилось мне на глаза, и прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл створку окна и сказал ему: 'Войди, Господин и Учитель'. Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм — подобно тому, как лунный свет проскальзывает сквозь малейшую трещину, — и явился предо мной во всей красоте и величии."

His voice was weaker, so I moistened his lips with the brandy again, and he continued; but it seemed as though his memory had gone on working in the interval for his story was further advanced. I was about to call him back to the point, but Van Helsing whispered to me:

"Let him go on. Do not interrupt him; he cannot go back, and maybe could not proceed at all if once he lost the thread of his thought."

He proceeded:

"All day I waited to hear from him, but he did not send me anything, not even a blow-fly, and when the moon got up I was pretty angry with him. When he slid in through the window, though it was shut, and did not even knock, I got mad with him. He sneered at me, and his white face looked out of the mist with his red eyes gleaming, and he went on as though he owned the whole place, and I was no one. He didn’t even smell the same as he went by me. I couldn’t hold him. I thought that, somehow, Mrs. Harker had come into the room."

The two men sitting on the bed stood up and came over, standing behind him so that he could not see them, but where they could hear better. They were both silent, but the Professor started and quivered; his face, however, grew grimmer and sterner still. Renfield went on without noticing:

"When Mrs. Harker came in to see me this afternoon she wasn’t the same; it was like tea after the teapot had been watered."

Here we all moved, but no one said a word; he went on:

"I didn’t know that she was here till she spoke; and she didn’t look the same. I don’t care for the pale people; I like them with lots of blood in them, and hers had all seemed to have run out. I didn’t think of it at the time; but when she went away I began to think, and it made me mad to know that He had been taking the life out of her."

Голос Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы водкой, и он продолжал; но его память как будто утомилась за это время, так как при возобновлении рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хельсинг шепнул:

"Не мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и, пожалуй, не в состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей."

Рэнфилд продолжал:

"Весь день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, даже мясной мухи, так что когда взошла луна, я был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в окно, хотя оно было и закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими глазами выступало среди тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг принадлежало ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от него, когда Он прошел мимо меня. Я не мог удержать его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер."

Двое мужчин, сидевших на постели, встали сзади него, так что он не мог их видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но профессор задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего не замечая:

"Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая как прежде; все равно как чай, сильно разбавленный водой."

Тут мы все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:

"Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела так как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но когда она ушла, я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!"

I could feel that the rest quivered, as I did, but we remained otherwise still.

"So when He came tonight I was ready for Him. I saw the mist stealing in, and I grabbed it tight. I had heard that madmen have unnatural strength; and as I knew I was a madman—at times anyhow—I resolved to use my power.

Ay, and He felt it too, for He had to come out of the mist to struggle with me. I held tight; and I thought I was going to win, for I didn’t mean Him to take any more of her life, till I saw His eyes. They burned into me, and my strength became like water.

He slipped through it, and when I tried to cling to Him, He raised me up and flung me down. There was a red cloud before me, and a noise like thunder, and the mist seemed to steal away under the door."

His voice was becoming fainter and his breath more stertorous. Van Helsing stood up instinctively.

"We know the worst now," he said. "He is here, and we know his purpose. It may not be too late. Let us be armed—the same as we were the other night, but lose no time; there is not an instant to spare."

There was no need to put our fear, nay our conviction, into words—we shared them in common. We all hurried and took from our rooms the same things that we had when we entered the Count’s house. The Professor had his ready, and as we met in the corridor he pointed to them significantly as he said:

"They never leave me; and they shall not till this unhappy business is over. Be wise also, my friends. It is no common enemy that we deal with. Alas! alas! that that dear Madam Mina should suffer!"

Я почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.

"Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я видел, как скользил туман, и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной силой; а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решился использовать свою силу.

Он тоже почувствовал это, потому что вынужден был выступить из тумана, чтобы бороться со мной.  Я держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они прожгли меня, и моя сила стала подобна воде.

Он схватил меня, пока я цеплялся за него, поднял и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал шум, подобный грому, и заметил, что туман уплывает под дверь."

Его голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хельcинг машинально выпрямился.

"Мы знаем теперь худшее," сказал он. "Он здесь, и мы знаем, с какой целью. Может быть, еще не поздно. Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога."

Не надо было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили, в чем дело. Мы поспешили и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи были наготове, и когда мы встретились в коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:

"Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное дело не будет окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с обыкновенным врагом. Увы! Увы — подумать только, что должна страдать дорогая мадам Мина."

He stopped; his voice was breaking, and I do not know if rage or terror predominated in my own heart. Outside the Harkers’ door we paused. Art and Quincey held back, and the latter said:

"Should we disturb her?"

"We must," said Van Helsing grimly. "If the door be locked, I shall break it in."

"May it not frighten her terribly? It is unusual to break into a lady’s room!"

Van Helsing said solemnly, "You are always right; but this is life and death. All chambers are alike to the doctor; and even were they not they are all as one to me tonight. Friend John, when I turn the handle, if the door does not open, do you put your shoulder down and shove; and you too, my friends. Now!"

He turned the handle as he spoke, but the door did not yield. We threw ourselves against it; with a crash it burst open, and we almost fell headlong into the room. The Professor did actually fall, and I saw across him as he gathered himself up from hands and knees. What I saw appalled me. I felt my hair rise like bristles on the back of my neck, and my heart seemed to stand still.

The moonlight was so bright that through the thick yellow blind the room was light enough to see. On the bed beside the window lay Jonathan Harker, his face flushed and breathing heavily as though in a stupor. Kneeling on the near edge of the bed facing outwards was the white-clad figure of his wife. By her side stood a tall, thin man, clad in black.

His face was turned from us, but the instant we saw we all recognised the Count—in every way, even to the scar on his forehead. With his left hand he held both Mrs. Harker’s hands, keeping them away with her arms at full tension; his right hand gripped her by the back of the neck, forcing her face down on his bosom. Her white nightdress was smeared with blood, and a thin stream trickled down the man’s bare breast which was shown by his torn-open dress. The attitude of the two had a terrible resemblance to a child forcing a kitten’s nose into a saucer of milk to compel it to drink.

Он замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что преобладало в моем сердце — бешенство или ужас. У двери миссис Харкер мы остановились; Арчи и Квинси стояли позади, и последний промолвил:

"Неужели мы потревожим ее?"

"Мы обязаны это сделать," мрачно ответил Ван Хельcинг. "Если дверь заперта, я ее сломаю."

"Но ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату леди."

Ван Хельcинг строго проговорил:

"Вы по обыкновению правы: но тут идет вопрос о жизни и смерти. Все комнаты равны для доктора; даже если бы это было и не так, то сегодня все они одинаковы для меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется, подставьте ваше плечо и нажмите изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну…"

Он повернул ручку, говоря это, но дверь не поддалась. Мы все навалились на нее; она с треском раскрылась, и мы чуть не полетели в комнату головою вниз. Профессор действительно упал, и я видел, как он поднимался с колен. И тут я почувствовал, как волосы поднялись дыбом у меня на голове и сердце остановилось.

Луна была такая яркая, что несмотря на плотную желтую штору, в комнате хватало света. Джонатан Харкер лежал на кровати с пылающим лицом и тяжело дышал, словно был в горячке. У края постели, расположенного ближе к окну, виднелась стоящая на коленях фигура его жены, в белом ночном одеянии. Около нее находился высокий стройный мужчина в черном.

Сначала лица мужчины не было видно, но как только мы получили возможность рассмотреть его, мы все узнали графа. В левой руке он сжимал обе кисти рук миссис Харкер, сильно оттянув их; правая рука поддерживала ее затылок, прижимая лицо к его груди. Ее белое ночное одеяние было перепачкано кровью, которая тонкой струйкой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь разорванное платье. В этой чудовищной сцене было кошмарное сходство с тем, как ребенок тычет носом котенка в блюдце с молоком, заставляя его пить.

As we burst into the room, the Count turned his face, and the hellish look that I had heard described seemed to leap into it. His eyes flamed red with devilish passion; the great nostrils of the white aquiline nose opened wide and quivered at the edge; and the white sharp teeth, behind the full lips of the blood-dripping mouth, champed together like those of a wild beast.

With a wrench, which threw his victim back upon the bed as though hurled from a height, he turned and sprang at us. But by this time the Professor had gained his feet, and was holding towards him the envelope which contained the Sacred Wafer.

The Count suddenly stopped, just as poor Lucy had done outside the tomb, and cowered back. Further and further back he cowered, as we, lifting our crucifixes, advanced.

The moonlight suddenly failed, as a great black cloud sailed across the sky; and when the gaslight sprang up under Quincey’s match, we saw nothing but a faint vapour. This, as we looked, trailed under the door, which with the recoil from its bursting open, had swung back to its old position.

Van Helsing, Art, and I moved forward to Mrs. Harker, who by this time had drawn her breath and with it had given a scream so wild, so ear-piercing, so despairing that it seems to me now that it will ring in my ears till my dying day.

For a few seconds she lay in her helpless attitude. Her face was ghastly, with a pallor which was accentuated by the blood which smeared her lips and cheeks and chin; from her throat trickled a thin stream of blood; her eyes were mad with terror.

Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся к нам, и адский взор, который мне так часто описывали, мелькнул перед моими глазами. Его очи пылали дьявольской страстью; широкие ноздри бледного орлиного носа раздувались и трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами окровавленного рта щелкали, как зубы дикого зверя.

Отбросив сильным толчком свою жертву, которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он повернулся и бросился на нас. Но в это время профессор был уже на ногах и держал перед собой сверток с освященной облаткой.

Граф вдруг остановился точно так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Он пятился все дальше и дальше, когда мы, подняв наши распятия, стали наступать на него.

Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла на небе; и когда вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь едкий пар. И мы наблюдали, как этот пар тянулся над дверью, которая от силы размаха, с которым мы ее открыли, снова захлопнулась.

Ван Хельсинг и Арчи бросились к миссис Харкер, которая в это время глубоко вздохнула и испустила такой дикий, пронзительный крик, что мне кажется, он будет звенеть в моих ушах до самой смерти.

Несколько секунд она продолжала лежать в своей беспомощной позе. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивалась кровавыми пятнами на губах, щеках и подбородке; с шеи стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас.

Then she put before her face her poor crushed hands, which bore on their whiteness the red mark of the Count’s terrible grip, and from behind them came a low desolate wail which made the terrible scream seem only the quick expression of an endless grief.

Van Helsing stepped forward and drew the coverlet gently over her body, whilst Art, after looking at her face for an instant despairingly, ran out of the room. Van Helsing whispered to me:

"Jonathan is in a stupor such as we know the Vampire can produce. We can do nothing with poor Madam Mina for a few moments till she recovers herself; I must wake him!"

He dipped the end of a towel in cold water and with it began to flick him on the face, his wife all the while holding her face between her hands and sobbing in a way that was heart-breaking to hear.

I raised the blind, and looked out of the window. There was much moonshine; and as I looked I could see Quincey Morris run across the lawn and hide himself in the shadow of a great yew-tree. It puzzled me to think why he was doing this; but at the instant I heard Harker’s quick exclamation as he woke to partial consciousness, and turned to the bed.

On his face, as there might well be, was a look of wild amazement. He seemed dazed for a few seconds, and then full consciousness seemed to burst upon him all at once, and he started up.

His wife was aroused by the quick movement, and turned to him with her arms stretched out, as though to embrace him; instantly, however, she drew them in again, and putting her elbows together, held her hands before her face, and shuddered till the bed beneath her shook.

"In God’s name what does this mean?" Harker cried out. “Dr. Seward, Dr. Van Helsing, what is it? What has happened? What is wrong? Mina, dear, what is it? What does that blood mean? My God, my God! has it come to this!" and, raising himself to his knees, he beat his hands wildly together. "Good God help us! help her! oh, help her!"

Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные кисти, на которых пунцовыми пятнами выступили следы страшных графских рук: затем мы услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем страшный крик, который был лишь первым выражением бесконечного страдания.

Ван Хельcинг первый подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арчи в отчаянии выбежал из комнаты. Ван Хельсинг шепнул:

"Джонатан находится в состоянии оцепенения, которое, как мы знаем, может вызывать вампир. Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она не придет в себя. Я должен разбудить его."

Он смочил кончик полотенца в холодной воде и стал тереть его лицо; Мина же продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердце разрывалось у нас на части.

Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным светом, и я увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом большого тиса. Меня озадачило, зачем он это делает, но в тот же миг мое внимание было привлечено коротким восклицанием Харкера, который наполовину пришел в себя и повернулся на постели.

На его лице, как и следовало ожидать, было дикое изумление. Несколько секунд он не мог сообразить что к чему, а затем полное сознание разом вернулось к нему, и он задрожал.

Его жена почувствовала это быстрое движение и простерла к нему руки, как бы для того, чтобы обнять его; но тотчас же отвела их назад и, закрыв лицо руками, забилась точно в приступе сильнейшей лихорадки.

"Ради Бога, что это значит?" воскликнул Харкер.  "Доктор Сьюард, доктор Ван Хельcинг, что это такое? Что случилось? Какая беда? Мина, дорогая, что случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого!" и, поднявшись на ноги, он дико всплеснул руками. "Боже милосердный, помоги нам, помоги ей! О, помоги ей!"

With a quick movement he jumped from bed, and began to pull on his clothes,—all the man in him awake at the need for instant exertion.

"What has happened? Tell me all about it!" he cried without pausing.

"Dr. Van Helsing, you love Mina, I know. Oh, do something to save her. It cannot have gone too far yet. Guard her while I look for him!"

His wife, through her terror and horror and distress, saw some sure danger to him: instantly forgetting her own grief, she seized hold of him and cried out:

"No! no! Jonathan, you must not leave me. I have suffered enough tonight, God knows, without the dread of his harming you. You must stay with me. Stay with these friends who will watch over you!"

Her expression became frantic as she spoke; and, he yielding to her, she pulled him down sitting on the bed side, and clung to him fiercely. Van Helsing and I tried to calm them both. The Professor held up his little golden crucifix, and said with wonderful calmness:

"Do not fear, my dear. We are here; and whilst this is close to you no foul thing can approach. You are safe for tonight; and we must be calm and take counsel together."

She shuddered and was silent, holding down her head on her husband’s breast. When she raised it, his white night-robe was stained with blood where her lips had touched, and where the thin open wound in her neck had sent forth drops. The instant she saw it she drew back, with a low wail, and whispered, amidst choking sobs:

"Unclean, unclean! I must touch him or kiss him no more. Oh, that it should be that it is I who am now his worst enemy, and whom he may have most cause to fear."

To this he spoke out resolutely:"

Nonsense, Mina. It is a shame to me to hear such a word. I would not hear it of you; and I shall not hear it from you. May God judge me by my deserts, and punish me with more bitter suffering than even this hour, if by any act or will of mine anything ever come between us!"

He put out his arms and folded her to his breast; and for a while she lay there sobbing. He looked at us over her bowed head, with eyes that blinked damply above his quivering nostrils; his mouth was set as steel.

Быстрым движением он спрыгнул с постели и начал одеваться; в нем проснулся мужчина с его потребностью немедленного действия.

"Что случилось? Расскажите мне все!" настойчиво крикнул он.

"Доктор Ван Хельсинг, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-нибудь! Это не могло зайти слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать Его."

Его жена в своем страхе, ужасе и горе почуяла опасность для мужа; тотчас же, позабыв о своем горе, она ухватилась за него и закричала:

"Нет, нет, Джонатан, ты не должен оставлять меня! Бог свидетель, как я настрадалась сегодня ночью, что не в силах буду пережить опасения за тебя. Ты должен остаться со мной. Оставайся с нашими друзьями, которые поберегут тебя!"

Когда она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она страстно прижалась к нему. Ван Хельсинг и я старались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:

"Не бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле вас, ничто нечистое не может приблизиться к вам. Вы сегодня в безопасности; а мы должны спокойно посоветоваться, что делать дальше."

Она задрожала и умолкла, опустив голову на грудь мужа. Когда она подняла голову, его белая ночная одежда была запятнана кровью в том месте, куда прикоснулись ее губы и куда упали капли из маленькой ранки на шее. Как только она увидела это, то отодвинулась с тихим плачем и прошептала сквозь приглушенные рыдания:

"Нечистая, нечистая! Я не должна более прикасаться к нему или целовать его! О, как мог случиться такой ужас! Ведь теперь я его злейший враг, прикосновения которого он имеет полное основание бояться!"

На это он ответил решительным тоном:

"Глупости, Мина! Мне стыдно слушать такие речи. Я не желаю слышать этого от тебя, и не буду слушать. Да судит меня Господь по делам моим, да накажет меня еще более горьким страданием, чем нынешнее, если когда-либо по моей вине или воле что-нибудь встанет между нами!"

Он открыл объятия и прижал ее к своей груди; и она оставалась так некоторое время, тяжело вздыхая. Он глядел на нас поверх ее опустившейся головы грустными, полными слез глазами; на губах его мелькала горькая усмешка.

After a while her sobs became less frequent and more faint, and then he said to me, speaking with a studied calmness which I felt tried his nervous power to the utmost:

"And now, Dr. Seward, tell me all about it. Too well I know the broad fact; tell me all that has been."

I told him exactly what had happened, and he listened with seeming impassiveness; but his nostrils twitched and his eyes blazed as I told how the ruthless hands of the Count had held his wife in that terrible position, with her mouth to the open wound in his breast.

It interested me, even at that moment, to see, that, whilst the face of white set passion worked convulsively over the bowed head, the hands tenderly and lovingly stroked the ruffled hair.

Just as I had finished, Quincey and Godalming knocked at the door. They entered in obedience to our summons. Van Helsing looked at me questioningly. I understood him to mean if we were to take advantage of their coming to divert if possible the thoughts of the unhappy husband and wife from each other and from themselves; so on nodding acquiescence to him he asked them what they had seen or done. To which Lord Godalming answered:

"I could not see him anywhere in the passage, or in any of our rooms. I looked in the study but, though he had been there, he had gone. He had, however..."

He stopped suddenly, looking at the poor drooping figure on the bed. Van Helsing said gravely:

"Go on, friend Arthur. We want here no more concealments. Our hope now is in knowing all. Tell freely!"

So Art went on:

"He had been there, and though it could only have been for a few seconds, he made rare hay of the place. All the manuscript had been burned, and the blue flames were flickering amongst the white ashes; the cylinders of your phonograph too were thrown on the fire, and the wax had helped the flames."

Here I interrupted: "Thank God there is the other copy in the safe!"

Через некоторое время ее всхлипывания стали реже и слабее, и тогда он сказал мне с нарочитым спокойствием, которое, как я почувствовал, стоило ему предельного напряжения нервов:

"А теперь, доктор Сьюард, расскажите подобно. Суть я уловил, расскажите подробности."

Я точно передал ему все случившееся, и он слушал с кажущимся бесстрастием; но ноздри его вздрагивали, а глаза засверкали, когда я рассказал, как безжалостная рука графа держала Мину в ужасном положении, со ртом, прижатым к открытой ране на его груди.

Мне было интересно в этот момент увидеть, что, в то время, как лицо Джонатана было белым от напряжения, его руки ласково гладили растрепавшиеся волосы жены.

Как только я окончил рассказ, в дверь постучались Квинси и Годалминг. Они вошли, получив разрешение. Ван Хельcинг вопросительно поглядел на меня. Он как бы спрашивал, воспользоваться ли нам их приходом, чтобы отвлечь мысли несчастных супругов друг от друга; после моего утвердительного кивка он спросил их, что они видели и сделали. Лорд Годалминг ответил:

"Я не нашел его ни в коридоре, ни в одной из наших комнат. Я побывал в кабинете, но он уже ушел оттуда, хотя и был там. Он, однако…"

Он вдруг замолчал, глядя на поникшую фигуру на постели. Ван Хельcинг серьезно произнес:

"Продолжайте, друг Артур! Теперь тайны больше не нужны. Вся наша надежда на то, что мы все все будем знать. Говорите свободно."

Артур продолжал:

"Он побывал там и хотя провел всего несколько секунд, но успел все уничтожить. Все рукописи сожжены, и голубые огоньки вспыхивали еще в комнате; цилиндры вашего фонографа тоже были брошены в огонь, и воск помог пламени."

Тут я прервал его: "Слава Богу, что у нас есть копия в несгораемом шкафу."

His face lit for a moment, but fell again as he went on:

"I ran downstairs then, but could see no sign of him. I looked into Renfield’s room; but there was no trace there except...!"

Again he paused.

"Go on,” said Harker hoarsely; so he bowed his head and moistening his lips with his tongue, added:

"Except that the poor fellow is dead."

Mrs. Harker raised her head, looking from one to the other of us she said solemnly:

"God’s will be done!"

I could not but feel that Art was keeping back something; but, as I took it that it was with a purpose, I said nothing. Van Helsing turned to Morris and asked:

"And you, friend Quincey, have you any to tell?"

Его лицо на минуту просветлело, но потом снова омрачилось. Он продолжал:

"Я сбежал вниз, но не нашел даже его следов. Я заглянул в комнату Рэнфилда, там тоже никаких следов, кроме…"

Он снова замолчал.

"Продолжайте," хрипло сказал Харкер. Тот опустил голову и сказал, смачивая губы кончиком языка:

"Кроме того, что бедняга умер!"

Миссис Харкер подняла голову и, обведя на взглядом, торжественно произнесла:

"На все воля Божья!"

Мне казалось, что Арчи что-то скрывает, но так как я думал, что это делается с какой-то целью, то ничего не сказал. Ван Хельсинг обратился к Моррису и спросил:

"А вы, друг Квинси имеете ли что-нибудь сообщить?"

"A little," he answered. "It may be much eventually, but at present I can’t say. I thought it well to know if possible where the Count would go when he left the house. I did not see him; but I saw a bat rise from Renfield’s window, and flap westward. I expected to see him in some shape go back to Carfax; but he evidently sought some other lair. He will not be back tonight; for the sky is reddening in the east, and the dawn is close. We must work tomorrow!"

He said the latter words through his shut teeth. For a space of perhaps a couple of minutes there was silence, and I could fancy that I could hear the sound of our hearts beating; then Van Helsing said, placing his hand very tenderly on Mrs. Harker’s head:

"And now, Madam Mina—poor, dear, dear Madam Mina—tell us exactly what happened. God knows that I do not want that you be pained; but it is need that we know all. For now more than ever has all work to be done quick and sharp, and in deadly earnest. The day is close to us that must end all, if it may be so; and now is the chance that we may live and learn.”

"Немного," ответил тот. "Это могла быть случайность, но я не могу сказать с уверенностью. Мне казалось полезным узнать, куда направился граф, когда покинул дом. Я не нашел его; но я видел, как из окна Рэнфилда вылетела летучая мышь и полетела на запад. Я ожидал, что он вернется в каком-нибудь виде в Карфакс; но, очевидно, он отыскал другую берлогу. Да сегодня ночью он и не сможет вернуться: небо уже заалело на востоке, и рассвет близко. Мы должны действовать завтра."

Он проговорил последние слова сквозь стиснутые зубы. Минуты две длилось молчание, и мне казалось, что я слышу биение наших сердец. Затем Ван Хельcинг сказал очень нежно, положив руку на голову миссис Харкер:

"А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая мадам Мина, расскажите нам подробно, что случилось. Видит Бог, я не желаю расстраивать вас; но нам необходимо все знать. Теперь более, чем когда-либо, следует действовать быстро и решительно. Близится день, когда все должно закончиться, если это возможно. А теперь есть шансы на то, что мы останемся в живых и извлечем урок."

The poor, dear lady shivered, and I could see the tension of her nerves as she clasped her husband closer to her and bent her head lower and lower still on his breast. Then she raised her head proudly, and held out one hand to Van Helsing who took it in his, and, after stooping and kissing it reverently, held it fast.  After a pause in which she was evidently ordering her thoughts, she began:

"I took the sleeping draught which you had so kindly given me, but for a long time it did not act. I seemed to become more wakeful, and myriads of horrible fancies began to crowd in upon my mind—all of them connected with death, and vampires; with blood, and pain, and trouble."

Her husband involuntarily groaned as she turned to him and said lovingly:

"Do not fret, dear. You must be brave and strong, and help me through the horrible task. If you only knew what an effort it is to me to tell of this fearful thing at all, you would understand how much I need your help. Well, I saw I must try to help the medicine to its work with my will, if it was to do me any good, so I resolutely set myself to sleep.

Sure enough sleep must soon have come to me, for I remember no more. Jonathan coming in had not waked me, for he lay by my side when next I remember. There was in the room the same thin white mist that I had before noticed. But I forget now if you know of this; you will find it in my diary which I shall show you later.

I felt the same vague terror which had come to me before and the same sense of some presence.

Бедная, милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее нервы, когда она ближе прижалась к своему мужу и все ниже и ниже опускала голову ему на грудь. Но потом гордо выпрямилась и протянула руку Ван Хельсингу, который взял ее и, наклонившись, почтительно поцеловал. После паузы, в течение которой она, видимо, собиралась с силами, она заговорила:

"Я приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго не действовал. Сна не было, и меня начали одолевать какие-то страшные фантазии, мысли о смерти, вампирах, о крови, боли и страдании."

Ее муж невольно простонал; тогда она обернулась к нему и с любовью сказала:

"Не тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне перенести страшное испытание. Если бы ты только знал, как трудно рассказывать об этом ужасе, то понял бы, как я нуждаюсь в вашей общей помощи. Ну, я поняла, что нужно помочь действию лекарства концентрацией воли, и решила заснуть во что бы то ни стало.

После этого, должно быть, наступил сон, так как я ничего более не помню. Приход Джонатана не разбудил меня, потому что, следующее, что я помню, это то, что он уже лежал возле меня. В комнате был тот самый легкий белый туман, который я замечала и прежде. Я не помню теперь, известно ли это вам; вы найдете заметку в моем дневнике, который я покажу потом.

Я почувствовала тот же самый смутный страх, который и раньше охватывал меня, и то же ощущение чужого присутствия.

I turned to wake Jonathan, but found that he slept so soundly that it seemed as if it was he who had taken the sleeping draught, and not I. I tried, but I could not wake him. This caused me a great fear, and I looked around terrified. Then indeed, my heart sank within me: beside the bed, as if he had stepped out of the mist—or rather as if the mist had turned into his figure, for it had entirely disappeared—stood a tall, thin man, all in black.

I knew him at once from the description of the others. The waxen face; the high aquiline nose, on which the light fell in a thin white line; the parted red lips, with the sharp white teeth showing between; and the red eyes that I had seemed to see in the sunset on the windows of St. Mary’s Church at Whitby. I knew, too, the red scar on his forehead where Jonathan had struck him.

For an instant my heart stood still, and I would have screamed out, only that I was paralysed. In the pause he spoke in a sort of keen, cutting whisper, pointing as he spoke to Jonathan: 'Silence! If you make a sound I shall take him and dash his brains out before your very eyes.'

I was appalled and was too bewildered to do or say anything. With a mocking smile, he placed one hand upon my shoulder and, holding me tight, bared my throat with the other, saying as he did so, 'First, a little refreshment to reward my exertions. You may as well be quiet; it is not the first time, or the second, that your veins have appeased my thirst!'

Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но он спал так крепко, точно принял снотворное он, а не я. Как я ни старалась, но не могла его разбудить. Это сильно напугало меня, и я оглядывалась кругом в ужасе. И сердце у меня замерло: около постели стоял высокий, стройный мужчина в черном, словно он выступил из тумана или вернее словно туман превратился в его фигуру.

Я сейчас же узнала его по описанию других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на который падал свет тонкой белой линией; открытые красные губы с острыми белыми зубами между ними; и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я видела при закате солнца в окнах церкви св. Марии в Уайтби. Я узнала также красный рубец на его лбу, след от удара Джонатана.

С минуту мое сердце не билось; я бы закричала, но была точно парализована. Он заговорил резким язвительным шепотом, показывая на Джонатана: 'Молчать! Если вы издадите хоть один звук, я схвачу его и вытащу из него мозг на ваших же глазах'.

Я была слишком испугана, чтобы действовать или говорить. С насмешливой улыбкой он положил мне руку на плечо и, крепко держа меня, обнажил другой рукой мое горло, говоря при этом: 'Сначала легкое прохладительное в награду за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый и не во второй раз ваши жилы утоляют мою жажду'.

I was bewildered, and, strangely enough, I did not want to hinder him. I suppose it is a part of the horrible curse that such is, when his touch is on his victim. And oh, my God, my God, pity me! He placed his reeking lips upon my throat!"

Her husband groaned again. She clasped his hand harder, and looked at him pityingly, as if he were the injured one, and went on:

"I felt my strength fading away, and I was in a half swoon. How long this horrible thing lasted I know not; but it seemed that a long time must have passed before he took his foul, awful, sneering mouth away. I saw it drip with the fresh blood!"

The remembrance seemed for a while to overpower her, and she drooped and would have sunk down but for her husband’s sustaining arm. With a great effort she recovered herself and went on:

"Then he spoke to me mockingly, 'And so you, like the others, would play your brains against mine. You would help these men to hunt me and frustrate me in my designs! You know now, and they know in part already, and will know in full before long, what it is to cross my path. They should have kept their energies for use closer to home. Whilst they played wits against me—against me who commanded nations, and intrigued for them, and fought for them, hundreds of years before they were born—I was countermining them.

And you, their best beloved one, are now to me, flesh of my flesh; blood of my blood; my bountiful wine-press for a while; and shall be later on my companion and my helper. You shall be avenged in turn; for not one of them but shall minister to your needs. But as yet you are to be punished for what you have done. You have aided in thwarting me; now you shall come to my call. When my brain says 'Come!' to you, you shall cross land or sea to do my bidding; and to that end this!'

Я была растеряна и, что довольно странно, не желала препятствовать ему. Я думаю, это следствие того проклятия, которое является результатом его прикосновения к своей жертве. О, Боже мой. Боже мой, сжалься надо мной! Он прикоснулся своими ужасными зубами к моему горлу!"

Ее муж снова застонал. Она, сжав его руку, посмотрела на него с таким сочувствием, будто пострадал он, а не она, и продолжила:

"Я чувствовала, как меня покидают силы, и я очутилась в полуобморочном состоянии. Как долго продолжался этот ужас, не знаю; но мне казалось, что прошло немало времени, прежде чем он отвел от моего горла свой безобразный, ухмыляющийся рот. Я видела, как с него капала свежая красная кровь!"

Это воспоминание, казалось, лишило ее сил, несчастная женщина опустила голову и, наверное, совсем бы сникла, если бы не ободряющая поддержка мужа. С большим трудом она продолжила рассказ:

"Затем он стал издеваться надо мной: 'Итак, вы подобно другим хотите бороться со мной. Вы желаете помочь этим людям поймать меня и помешать мне. Вы теперь знаете, они тоже знают отчасти и скоро узнают вполне, что значит встать поперек моей дороги. Им следовало бы беречь энергию для своей защиты. В то время как они действовали хитростью против меня — против меня, который властвовал над народами и повелевал ими, за сотни лет до их рождения, — я разрушал все их планы.

И вы, самая дорогая для них, вы сделались плотью от моей плоти, кровью от моей крови; мой живительный источник на время, вы будете потом моим товарищем и помощником. Вы будете отомщены; ведь никто из них не окажет вам помощи. Но пока вы должны быть наказаны за то, что сделали. Вы помогали вредить мне; теперь вы будете являться на мой зов. Когда мой мозг прикажет вам: 'приди', вы поспешите через моря и земли. Для этой цели я сделаю вот что'.

With that he pulled open his shirt, and with his long sharp nails opened a vein in his breast. When the blood began to spurt out, he took my hands in one of his, holding them tight, and with the other seized my neck and pressed my mouth to the wound, so that I must either suffocate or swallow some of the... Oh my God! my God! what have I done? What have I done to deserve such a fate, I who have tried to walk in meekness and righteousness all my days. God pity me! Look down on a poor soul in worse than mortal peril; and in mercy pity those to whom she is dear!"

Then she began to rub her lips as though to cleanse them from pollution.

As she was telling her terrible story, the eastern sky began to quicken, and everything became more and more clear. Harker was still and quiet; but over his face, as the awful narrative went on, came a grey look which deepened and deepened in the morning light, till when the first red streak of the coming dawn shot up, the flesh stood darkly out against the whitening hair.

We have arranged that one of us is to stay within call of the unhappy pair till we can meet together and arrange about taking action.

Of this I am sure: the sun rises today on no more miserable house in all the great round of its daily course.

Он распахнул рубашку и длинными ногтями вскрыл жилу на своей груди. Когда брызнула кровь, он крепко заткал обе мои руки в свою, другой схватил меня за шею и прижал мой рот к ране, так что я должна была задохнуться или проглотить немного… О, Боже мой! Боже мой! Что я сделала!.. Что сделать, чтобы пережить весь этот ужас! Ведь я всегда старалась быть кроткой и честной. Господи, смилуйся надо мной! Сжалься над бедной душой, которой грозит больше чем смертная опасность; яви милосердие и пожалей тех, кому я дорога!"

Затем она начала тереть губы, как бы желая очистить их от скверны.

Пока она рассказывала свою страшную историю, восток алел и становился все светлее. Харкер был молчалив и спокоен; но на его лицо, по мере того, как продолжался страшный рассказ, надвинулась серая тень, которая все более и более темнела при утреннем свете, и когда блеснула красная полоска утренней зари, лицо выглядело совершенно темным под седеющими волосами.

Мы распорядились, чтобы один из нас оставался в ближайшем соседстве с несчастными супругами до тех пор, пока нам можно будет собраться и обсудить наши дальнейшие действия.

В одном я уверен: солнце взошло сегодня над самым несчастным домом на всем протяжении своего дневного пути.