Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Dr. Sewerd's Diary (continued)

When we arrived at the Berkeley Hotel, Van Helsing found a telegram waiting for him:

'Am coming up by train. Jonathan at Whitby. Important news. Mina Harker.'

The Professor was delighted.

"Ah, that wonderful Madam Mina," he said, "pearl among women! She arrive, but I cannot stay. She must go to your house, friend John. You must meet her at the station. Telegraph her en route, so that she may be prepared."

When the wire was despatched he had a cup of tea; over it he told me of a diary kept by Jonathan Harker when abroad, and gave me a typewritten copy of it, as also of Mrs. Harker’s diary at Whitby.

"Take these," he said, "and study them well. When I have returned you will be master of all the facts, and we can then better enter on our inquisition. Keep them safe, for there is in them much of treasure. You will need all your faith, even you who have had such an experience as that of today. What is here told,” he laid his hand heavily and gravely on the packet of papers as he spoke, “may be the beginning of the end to you and me and many another; or it may sound the knell of the Un-Dead who walk the earth. Read all, I pray you, with the open mind; and if you can add in any way to the story here told do so, for it is all-important. You have kept diary of all these so strange things; is it not so? Yes! Then we shall go through all these together when we meet."

He then made ready for his departure, and shortly after drove off to Liverpool Street. I took my way to Paddington, where I arrived about fifteen minutes before the train came in. The crowd melted away, after the bustling fashion common to arrival platforms; and I was beginning to feel uneasy, lest I might miss my guest, when a sweet-faced, dainty-looking girl stepped up to me, and, after a quick glance, said:

"Dr. Seward, is it not?"

"And you are Mrs. Harker!" I answered at once; whereupon she held out her hand.

Дневник доктора Сьюарда (продолжение)

Когда мы приехали в отель Беркли, Ван Хельсинг нашел ожидавшую его телеграмму:

'Приеду поездом. Джонатан в Уайтби. Важные новости. Мина Харкер.'

Профессор был в восторге:

"О, чудная мадам Мина," сказал он, "это жемчужина среди женщин! Она едет, но я не могу остаться. Она должна заехать к тебе домой, Джон. Ты должен встретить ее на станции. Телеграфируй ей, пока она в дороге, чтобы предупредить об этом."

Когда депеша была отправлена, он выпил чашку чая; одновременно сообщив мне о дневнике, который вел Джонатан Харкер за границей, и дал копию, перепечатанную на пишущей машинке, вместе с копией дневника госпожи Харкер в Уайтби.

"Возьми," сказал он, "и познакомься хорошенько с их содержанием. Когда я вернусь, в твоих руках окажутся все нити, и тогда нам легче будет приступить к нашим расследованиям. Береги их – в них много ценного. Тебе нужна будет вся твоя вера в меня, даже после опыта сегодняшнего дня. То, что здесь сказано, может послужить началом конца для тебя, для меня и для многих других; или же может прозвучать погребальным звоном по 'He-умершим', которые ходят по земле. Прочти все внимательно, умоляю тебя, и если сможешь что-нибудь добавить к этой повести, сделай это, потому что это крайне важно. Ты ведь тоже вел дневник о замеченных тобою странных вещах, не так ли? Да? Тогда мы все обсудим вместе, при встрече."

Затем он уложил вещи и вскоре поехал на Ливерпульскую улицу. Я направился к Паддингтону, куда и прибыл приблизительно за пятнадцать минут до прихода поезда. Толпа поредела после беспорядочной суеты, свойственной всем вокзалам в момент прибытия поезда, и я начал чувствовать себя неуютно, боясь пропустить свою гостью, когда изящная хорошенькая девушка подошла ко мне и, окинув меня быстрым взглядом, спросила:

"Доктор Сьюард, не правда ли?"

"А вы миссис Харкер?" ответил я тотчас же; она протянула руку.

"I knew you from the description of poor dear Lucy; but..."

She stopped suddenly, and a quick blush overspread her face. The blush that rose to my own cheeks somehow set us both at ease, for it was a tacit answer to her own.

I got her luggage, which included a typewriter, and we took the Underground to Fenchurch Street, after I had sent a wire to my housekeeper to have a sitting-room and bedroom prepared at once for Mrs. Harker.

In due time we arrived. She knew, of course, that the place was a lunatic asylum, but I could see that she was unable to repress a shudder when we entered. She told me that, if she might, she would come presently to my study, as she had much to say. So here I am finishing my entry in my phonograph diary whilst I await her.

As yet I have not had the chance of looking at the papers which Van Helsing left with me, though they lie open before me. I must get her interested in something, so that I may have an opportunity of reading them. She does not know how precious time is, or what a task we have in hand. I must be careful not to frighten her. Here she is!

"Я узнала вас по описанию милой бедной Люси, но..."

Она запнулась и покраснела. Я тоже и этим невольным откликом на ее смущение как бы снял возникшую было неловкость.

Я взял ее багаж, в котором была пишущая машинка, и мы отправились на Фенчер-стрит по подземной железной дороге, после того как я послал депешу моей экономке, чтобы она немедленно приготовила гостиную и спальню для миссис Харкер.

Немного спустя мы приехали. Она знала, конечно, что моя квартира помещалась в доме для умалишенных, но я заметил, что она не в силах была сдержать легкую дрожь, когда мы входили. Она сказала, что если можно, она сейчас же придет ко мне в кабинет, так как многое должна сообщить. Поэтому я заканчиваю предисловие к моему фонографическому дневнику в ожидании ее прихода.

До сих пор у меня еще не было возможности просмотреть бумаги, оставленные Ван Хельсингом, хотя они лежат раскрытые передо мной. Я должен занять ее чем-нибудь, чтобы иметь возможность прочесть их. Она не знает, как нам дорого время и какая работа нам предстоит. Я должен быть осторожным, чтобы не напугать ее. Вот и она!

Mina Harker’s Journal

29 September

After I had tidied myself, I went down to Dr. Seward’s study. At the door I paused a moment, for I thought I heard him talking with some one. As, however, he had pressed me to be quick, I knocked at the door, and on his calling out, “Come in,” I entered.

To my intense surprise, there was no one with him. He was quite alone, and on the table opposite him was what I knew at once from the description to be a phonograph. I had never seen one, and was much interested.

"I hope I did not keep you waiting," I said; "but I stayed at the door as I heard you talking, and thought there was some one with you."

"Oh," he replied with a smile, "I was only entering my diary."

"Your diary?" I asked him in surprise.

"Yes," he answered. "I keep it in this."

As he spoke he laid his hand on the phonograph. I felt quite excited over it, and blurted out:

"Why, this beats even shorthand! May I hear it say something?"

"Certainly," he replied with alacrity, and stood up to put it in train for speaking. Then he paused, and a troubled look overspread his face.

"The fact is," he began awkwardly, "I only keep my diary in it; and as it is entirely—almost entirely—about my cases, it may be awkward—that is, I mean..."

He stopped, and I tried to help him out of his embarrassment:

"You helped to attend dear Lucy at the end. Let me hear how she died; for all that I know of her, I shall be very grateful. She was very, very dear to me."

Дневник Мины Харкер

29 сентября

Приведя себя в порядок, я сошла в кабинет доктора Сьюарда. У дверей я на минуту остановилась, так как мне показалось, что он с кем-то разговаривает. Но поскольку он просил меня поторопиться, я постучалась и, услышав: 'Войдите!' - вошла.

К величайшему изумлению, у него никого не было.   Он оказался совершенно один, а напротив него на столе стояла машина, в которой я сейчас же по описанию узнала фонограф. Я никогда их не видела и была очень заинтересована.

"Надеюсь, что не задержала вас," сказала я, "но я остановилась у дверей, услышав, что вы разговариваете, и подумала, что у вас кто-то есть."

"О," ответил он, улыбнувшись, "я только заносил записи в свой дневник."

"Ваш дневник?" спросила я удивленно.

"Да," ответил он, "я храню его здесь."

Сказав это, он положил руку на фонограф. Меня это страшно поразило, и я выпалила:

"Да ведь это лучше стенографии! Можно послушать, как он говорит?"

"Конечно," ответил доктор быстро и встал, чтобы завести фонограф. Но вдруг остановился, и его лицо приобрело озабоченное выражение.

"Дело в том," начал он неловко, "здесь записан только мой дневник; а так как в нем исключительно – почти исключительно – факты, относящиеся ко мне, то может быть неудобно, т. е. я хочу сказать…"

Он остановился, а я попыталась вывести его из затруднения:

"Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте услышать, как она умерла; я буду очень благодарна. Она была мне очень, очень дорога."

To my surprise, he answered, with a horrorstruck look in his face:

"Tell you of her death? Not for the wide world!"

"Why not?" I asked, for some grave, terrible feeling was coming over me.

Again he paused, and I could see that he was trying to invent an excuse. At length he stammered out:

"You see, I do not know how to pick out any particular part of the diary."

Even while he was speaking an idea dawned upon him, and he said with unconscious simplicity, in a different voice, and with the naïveté of a child:

"That’s quite true, upon my honour."

I could not but smile, at which he grimaced.

"I gave myself away that time!” he said. “But do you know that, although I have kept the diary for months past, it never once struck me how I was going to find any particular part of it in case I wanted to look it up?"

By this time my mind was made up that the diary of a doctor who attended Lucy might have something to add to the sum of our knowledge of that terrible Being, and I said boldly:

"Then, Dr. Seward, you had better let me copy it out for you on my typewriter."

He grew to a positively deathly pallor as he said:

"No! no! no! For all the world, I wouldn’t let you know that terrible story!"

К моему удивлению, доктор ответил с выражением ужаса на лице:

"Рассказать вам о ее смерти? Ни за что на свете!"

"Почему же?" спросила я, и меня начало охватывать какое-то жуткое чувство.

Доктор замолчал опять, и я видела, что он старается придумать извинение. Наконец, он пробормотал:

"Видите ли, я затрудняюсь выбрать какое-нибудь определенное место из дневника."

В то время, как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с бессознательным простодушием, изменившимся голосом и с детской наивностью:

"Это совершенная правда, клянусь честью."

Я не могла сдержать улыбки, на которую он ответил гримасой.

"Да, я проговорился. Но знаете ли вы, что, хотя я уже много месяцев веду дневник, мне никогда не приходило в голову, как найти какое-нибудь определенное место в том случае, если бы захотелось его посмотреть."

К концу фразы я окончательно решилась, уверенная, что дневник доктора, лечившего Люси, мог многое добавить к сумме наших сведений о том ужасном существе, и я смело сказала:

"В таком случае, доктор Сьюард, вы бы лучше разрешили мне переписать его на пишущей машинке."

Он побледнел как мертвец и почти закричал:

"Нет! Нет! Нет! Ни за что на свете я не дам вам узнать эту ужасную историю!"

Then it was terrible; my intuition was right! For a moment I thought, and as my eyes ranged the room, unconsciously looking for something or some opportunity to aid me, they lit on a great batch of typewriting on the table.

His eyes caught the look in mine, and, without his thinking, followed their direction. As they saw the parcel he realised my meaning.

"You do not know me," I said. "When you have read those papers—my own diary and my husband’s also, which I have typed—you will know me better. I have not faltered in giving every thought of my own heart in this cause; but, of course, you do not know me—yet; and I must not expect you to trust me so far."

He is certainly a man of noble nature; poor dear Lucy was right about him.

Тогда меня охватил ужас: значит, мое предчувствие оказалось верным. Я задумалась и машинально переводила глаза с одного предмета на другой, бессознательно ища какой-нибудь благовидный предлог, чтобы дать ему понять, что я догадываюсь, в чем дело. Вдруг мои глаза остановились на огромной кипе бумаг, напечатанных на пишущей машинке, лежавшей на столе.

Его глаза встретили мой взгляд и машинально проследовали в том же направлении. Увидев пакет, он понял мое намерение.

"Вы не знаете меня," сказала я, "но когда вы прочтете эти бумаги – мой собственный дневник и дневник моего мужа, который я сама переписала, – вы узнаете меня лучше. Я не утаила ни единой мысли своего сердца в этом деле, но, конечно, вы меня еще не знаете – пока; и я не вправе рассчитывать на такую же степень вашего доверия."

Конечно, он благородный человек, моя бедная Люси была права.

He stood up and opened a large drawer, in which were arranged in order a number of hollow cylinders of metal covered with dark wax, and said:

"You are quite right. I did not trust you because I did not know you. But I know you now; and let me say that I should have known you long ago. I know that Lucy told you of me; she told me of you too. May I make the only atonement in my power? Take the cylinders and hear them—the first half-dozen of them are personal to me, and they will not horrify you; then you will know me better. Dinner will by then be ready. In the meantime I shall read over some of these documents, and shall be better able to understand certain things."

He carried the phonograph himself up to my sitting-room and adjusted it for me. Now I shall learn something pleasant, I am sure; for it will tell me the other side of a true love episode of which I know one side already...

Он встал и открыл большой ящик в шкафу, в котором были расставлены в известном порядке полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и сказал:

"Вы совершенно правы: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но теперь – знаю; и позвольте сказать, что я должен был знать вас с давних пор. Люси говорила вам обо мне, говорила и мне о вас. Позвольте искупить свой невежливый поступок. Возьмите эти цилиндры и прослушайте их. Первые полдюжины относятся лично ко мне, и они не ужаснут вас; тогда вы узнаете меня лучше. К тому времени будет готов обед. Между тем я перечитаю некоторые из этих документов и смогу лучше понять некоторые вещи."

Он сам отнес фонограф в мою комнату и завел его. Теперь я узнаю что-нибудь интересное, ибо познакомлюсь с другой стороной любовной истории, одну из которой я уже знаю...

Dr. Seward’s Diary

29 September

I was so absorbed in that wonderful diary of Jonathan Harker and that other of his wife that I let the time run on without thinking. Mrs. Harker was not down when the maid came to announce dinner, so I said: 'She is possibly tired; let dinner wait an hour,' and I went on with my work.

I had just finished Mrs. Harker’s diary, when she came in. She looked sweetly pretty, but very sad, and her eyes were flushed with crying. This somehow moved me much.

So I said as gently as I could: "I greatly fear I have distressed you."

"Oh, no, not distressed me," she replied, "but I have been more touched than I can say by your grief. That is a wonderful machine, but it is cruelly true. It told me, in its very tones, the anguish of your heart. It was like a soul crying out to Almighty God. No one must hear them spoken ever again! See, I have tried to be useful. I have copied out the words on my typewriter, and none other need now hear your heart beat, as I did."

"No one need ever know, shall ever know," I said in a low voice. She laid her hand on mine and said very gravely:

Дневник доктора Сьюарда

29 сентября

Я так был поглощен удивительными дневниками Джонатана Харкера и его жены, что не замечал времени. Служанка доложила, что ужин готов, но миссис Харкер еще не спустилась, поэтому я сказал: 'Она, вероятно, устала, давайте отложим ужин на час,' и продолжил свою работу.

Как раз когда я кончил чтение дневника миссис Харкер, она вошла, по-прежнему хорошенькая, но очень расстроенная, с распухшими от слез глазами. Это глубоко меня тронуло.

"Я очень боюсь, что огорчил вас," сказал я как можно мягче.

"О, нет, не огорчили," ответила она, "но ваше горе бесконечно меня тронуло. Это удивительная машина, но она до жестокости правдива. Она передала мне страдания вашего сердца с мучительной точностью. Это крик души, обращенный к Богу. Никто не должен больше слышать их повторения! Видите, я старалась быть полезной: я перепечатала слова на пишущей машинке, и никому больше не придется подслушивать биение вашего сердца, как сделала это я."

"Никому не нужно больше знать об этом, и никто не узнает," произнес я низким голосом.

Она положила свою руку на мою и сказала очень серьезно:

"Ah, but they must!"

"Must! But why?" I asked.

"Because it is a part of the terrible story, a part of poor dear Lucy’s death and all that led to it; because in the struggle which we have before us to rid the earth of this terrible monster we must have all the knowledge and all the help which we can get.

I think that the cylinders which you gave me contained more than you intended me to know; but I can see that there are in your record many lights to this dark mystery. You will let me help, will you not? I know all up to a certain point; and I see already, though your diary only took me to 7 September, how poor Lucy was beset, and how her terrible doom was being wrought out.

Jonathan and I have been working day and night since Professor Van Helsing saw us. He is gone to Whitby to get more information, and he will be here tomorrow to help us. We need have no secrets amongst us; working together and with absolute trust, we can surely be stronger than if some of us were in the dark."

"Ах да! Но ведь должны они!.."

"Должны? Почему?" спросил я.

"Потому что частица сей ужасной истории касается смерти Люси и всего, что ее вызвало; потому что для предстоящей борьбы для избавления земли от этого чудовища мы должны владеть всем знанием и всеми средствами, какие только возможны.

Я думаю, цилиндры, которые вы мне дали, содержат больше того, что мне следовало бы знать, но я вижу, что ваши записки проливают много света на эту мрачную тайну. Вы позволите помочь вам, не правда ли? Я знаю все до одного известного пункта; и я уже вижу, хотя ваш дневник довел меня только до 7 сентября, до какого состояния была доведена бедная Люси и как подготавливалась ее ужасная гибель.

Джонатан и я работали день и ночь с тех пор, как нас посетил профессор Ван Хельcинг. Джонатан поехал в Уайтби, чтобы раздобыть еще сведений, а завтра он приедет сюда, чтобы помочь нам. Нам незачем иметь тайны друг от друга; работая сообща, при абсолютном доверии, мы безусловно будем сильнее, чем в том случае, если бы некоторые из нас блуждали впотьмах."

She looked at me so appealingly, and at the same time manifested such courage and resolution in her bearing, that I gave in at once to her wishes.

"You shall," I said, "do as you like in the matter. God forgive me if I do wrong! There are terrible things yet to learn of; but if you have so far travelled on the road to poor Lucy’s death, you will not be content, I know, to remain in the dark. Nay, the end—the very end—may give you a gleam of peace.

Come, there is dinner. We must keep one another strong for what is before us; we have a cruel and dreadful task. When you have eaten you shall learn the rest, and I shall answer any questions you ask—if there be anything which you do not understand, though it was apparent to us who were present."

Она посмотрела на меня так умоляюще, и в то же время проявила столько мужества и решимости, что я сейчас же выразил согласие.

"Вы можете поступать в этом доме," сказал я, "как вам угодно. Господи, прости меня, если я не прав! Вам еще предстоит узнать ужасные вещи; но раз вы прошли такой большой путь по дороге к смерти бедной Люси, то не согласитесь, я знаю, оставаться в потемках. Конец – самый конец – может дать вам проблеск успокоения.

Но пойдемте обедать, нам надо поддерживать силы для той работы, которая нам предстоит; перед нами жестокая и ужасная задача. После обеда вы узнаете все остальное, и я отвечу на ваши вопросы, если вам попадется что-нибудь непонятное, тем более что для нас, присутствовавших при этом, ничего непонятного нет."

Mina Harker’s Journal

29 September

After dinner I came with Dr. Seward to his study. He brought back the phonograph from my room, and I took my typewriter. He placed me in a comfortable chair, and arranged the phonograph so that I could touch it without getting up, and showed me how to stop it in case I should want to pause. Then he very thoughtfully took a chair, with his back to me, so that I might be as free as possible, and began to read. I put the forked metal to my ears and listened.

When the terrible story of Lucy’s death, and—and all that followed, was done, I lay back in my chair powerless. Fortunately I am not of a fainting disposition. When Dr. Seward saw me he jumped up with a horrified exclamation, and hurriedly taking a case-bottle from a cupboard, gave me some brandy, which in a few minutes somewhat restored me.

My brain was all in a whirl, and only that there came through all the multitude of horrors, the holy ray of light that my dear, dear Lucy was at last at peace, I do not think I could have borne it without making a scene.

Дневник Мины Харкер

29 сентября

После обеда я прошла с доктором Сьюардом в его кабинет. Он принес из моей комнаты фонограф, а я взяла пишущую машинку. Он усадил меня на удобный стул и поставил фонограф так, чтобы я могла дотянуться до него, не вставая с места, и показал, как его останавливать, если нужно было сделать паузу. Затем он взял стул, повернулся спиной ко мне, чтобы я чувствовала себя свободней, и углубился в чтение. Я приставила к ушам металлический вилкообразный приемник и начала слушать.

Когда ужасная история смерти Люси и все последующее было окончено, я беспомощно лежала в своем кресле. Когда доктор Сьюард увидел меня, он с испуганным возгласом вскочил и, взяв бутылку из шкафа, дал мне коньяку, который через несколько минут восстановил мои силы.

Голова у меня шла кругом, и если бы не святой луч света, проникший в эту массу ужасов при мысли, что моя милая, славная Люси наконец-то успокоилась, я не думаю, чтобы я перенесла эту муку, не устроив истерики.

It is all so wild, and mysterious, and strange that if I had not known Jonathan’s experience in Transylvania I could not have believed. As it was, I didn’t know what to believe, and so got out of my difficulty by attending to something else. I took the cover off my typewriter, and said to Dr. Seward:

"Let me write this all out now. We must be ready for Dr. Van Helsing when he comes. I have sent a telegram to Jonathan to come on here when he arrives in London from Whitby. In this matter dates are everything, and I think that if we get all our material ready, and have every item put in chronological order, we shall have done much."

He accordingly set the phonograph at a slow pace, and I began to typewrite from the beginning of the seventh cylinder. I used manifold, and so took three copies of the diary, just as I had done with all the rest. It was late when I got through, but Dr. Seward went about his work of going his round of the patients; when he had finished he came back and sat near me, reading, so that I did not feel too lonely whilst I worked. How good and thoughtful he is; the world seems full of good men—even if there are monsters in it.

Before I left him I remembered what Jonathan put in his diary of the Professor’s perturbation at reading something in an evening paper at the station at Exeter; so, seeing that Dr. Seward keeps his newspapers, I borrowed the files of 'The Westminster Gazette' and 'The Pall Mall Gazette,' and took them to my room.

I remember how much 'The Dailygraph' and 'The Whitby Gazette', of which I had made cuttings, helped us to understand the terrible events at Whitby when Count Dracula landed, so I shall look through the evening papers since then, and perhaps I shall get some new light. I am not sleepy, and the work will help to keep me quiet.

Все было до того дико, таинственно и странно, что, не знай я приключения Джонатана в Трансильвании, я не поверила бы случившемуся. Мне и так с трудом верилось. Принять и пережить все это трудно, и я решила занять себя делом. Я взяла футляр от пишущей машинки и сказала доктору Сьюарду:

"Дайте мне теперь все это переписать. Мы должны быть готовы к приезду доктора Ван Хельcинга. Я послала телеграмму Джонатану, чтобы он, вернувшись из Уитби в Лондон, сразу ехал сюда. В таких случаях порядок – все, – и я думаю, если мы приготовим весь наш материал, и каждая статья будет помещена в хронологическом порядке, то сделаем многое."

Исполняя мое желание, он поставил фонограф на малую скорость, и я начала перепечатывать с начала седьмого цилиндра. Под копирку я сняла три копии с дневника и со всего остального. Было поздно, когда я закончила; доктор Сьюард в это время выходил для обхода своих больных; когда он вернулся, то сел рядом со мною читать, так что я не чувствовала себя одинокой за работой. Он очень добр и внимателен; хотя на свете и существуют монстры, но все-таки много хороших людей - и это обнадеживает.

Перед уходом к себе я вспомнила запись в дневнике Джонатана о том, как разволновался профессор, прочитав что-то в вечерней газете на вокзале в Эксетере; поэтому, увидев, что доктор Сьюворд хранит газеты, я взяла подшивки 'Вестминстерской газеты' и 'Пэлл Мэлл' к себе в комнату.

Я помнила, как вырезки из 'Дейлиграф' и 'Газеты Уитби' помогли нам разобраться в ужасных событиях, происшедших в Уитби, когда туда прибыл граф Дракула; возможно, я выясню еще что-нибудь, посмотрев вечерние газеты за тот период. Спать не хочется, а работа меня успокаивает.

Dr. Seward’s Diary

30 September

Mr. Harker arrived at nine o’clock. He had got his wife’s wire just before starting. He is uncommonly clever, if one can judge from his face, and full of energy. If this journal be true—and judging by one’s own wonderful experiences, it must be—he is also a man of great nerve. That going down to the vault a second time was a remarkable piece of daring. After reading his account of it I was prepared to meet a good specimen of manhood, but hardly the quiet, business-like gentleman who came here today.

Later

After lunch Harker and his wife went back to their own room, and as I passed a while ago I heard the click of the typewriter. Mrs. Harker says that they are knitting together in chronological order every scrap of evidence they have. Harker has got the letters between the consignee of the boxes at Whitby and the carriers in London who took charge of them. He is now reading his wife’s typescript of my diary. I wonder what they make out of it. Here it is....

Дневник доктора Сьюарда

30 сентября

Мистер Харкер приехал в 9 часов. Он получил телеграмму от жены перед самым отъездом из Уитби. Судя по его лицу, он очень умен и энергичен. А судя по дневнику, мужественный человек. чтобы второй раз спуститься в тот подвал, нужно быть по-настоящему отважным человеком. Прочитав его дневник, я представлял его себе этаким сверхчеловеком, а увидел спокойного, деловитого человека.

Позднее

После завтрака он с женой отправился к себе в комнату, и когда через некоторое время я проходил мимо, то услышал стук пишущей машинки. Миссис Харкер говорит, что они стараются связать в хронологическом порядке каждый клочок достоверности, которая у них имеется. У Харкера в руках переписка между принимавшими ящики в Уайтби и посыльными из Лондона, которым они были поручены. Теперь он читает мой дневник, перепечатанный женой. Мне интересно, что они из него извлекают. Вот он…

Strange that it never struck me that the very next house might be the Count’s hiding-place! Goodness knows that we had enough clues from the conduct of the patient Renfield! Oh, if we had only had them earlier we might have saved poor Lucy! Stop; that way madness lies! Harker has gone back, and is again collating his material. He says that by dinner-time they will be able to show a whole connected narrative.

He thinks that in the meantime I should see Renfield, as hitherto he has been a sort of index to the coming and going of the Count. I hardly see this yet, but when I get at the dates I suppose I shall. What a good thing that Mrs. Harker put my cylinders into type! We never could have found the dates otherwise...

I found Renfield sitting placidly in his room with his hands folded, smiling benignly. At the moment he seemed as sane as any one I ever saw. I sat down and talked with him on a lot of subjects, all of which he treated naturally.

Странно, почему мне не приходило в голову, что соседний дом может быть убежищем графа! А между тем поведение пациента Рэнфилда давало нам достаточно указаний на это. О, если бы мы догадались раньше, то могли бы спасти бедную Люси! Хватит! Так и с ума сойти недолго! Харкер вернулся к себе и продолжает сводить данные. Говорит, что к ужину они смогут восстановить всю последовательность событий.

Он считает, что тем временем мне следует повидать Рэнфилда, так как он до сих пор служил известным указанием на приход и уход графа. Пока я с трудом это вижу, но когда разберусь в числах, то вероятно соглашусь с этим. Как хорошо, что миссис Харкер перепечатала мои фонографические записи! Иначе мы никогда бы не сориентировались в датах...

Когда я вошел, Рэнфилд спокойно сидел в своей комнате со сложенными руками и кроткой улыбкой. В ту минуту он казался совершенно нормальным. Я сел и начал беседовать с ним на самые разнообразные темы, он говорил вполне рассудительно.

He then, of his own accord, spoke of going home, a subject he has never mentioned to my knowledge during his sojourn here. In fact, he spoke quite confidently of getting his discharge at once.

I believe that, had I not had the chat with Harker and read the letters and the dates of his outbursts, I should have been prepared to sign for him after a brief time of observation. As it is, I am darkly suspicious. All those outbreaks were in some way linked with the proximity of the Count. What then does this absolute content mean? Can it be that his instinct is satisfied as to the vampire’s ultimate triumph? Stay; he is himself zoöphagous, and in his wild ravings outside the chapel door of the deserted house he always spoke of 'master'. This all seems confirmation of our idea.

However, after a while I came away; my friend is just a little too sane at present to make it safe to probe him too deep with questions. He might begin to think, and then...! So I came away. I mistrust these quiet moods of his; so I have given the attendant a hint to look closely after him, and to have a strait-waistcoat ready in case of need.

Затем Рэнфилд заговорил о возвращении домой, – вопрос, которого он не поднимал, насколько я помню, за все время своего пребывания здесь. Он совершенно уверенно говорил о немедленном освобождении.

Я уверен, что не посоветуйся я с Харкером и не сличи по числам время припадков Рэнфилда, я был бы готов отпустить его после кратковременного наблюдения. Но теперь я крайне подозрительно отношусь к нему. Припадки оказывались каким-то непонятным образом связанными с близостью графа. А что значит его тепершнее невозмутимое спокойствие? Быть может, инстинктивно удовлетворен последним триумфом вамира? Он – плотоядный, и во время своих диких рысканий у дверей часовни пустынного дома всегда говорил о 'хозяине'. Все это похоже на подтверждение нашей мысли…

Однако я недолго оставался у него; он до некоторой степени даже слишком нормален в настоящее время, так что нельзя испытывать его слишком глубокими вопросами. Он может задуматься, и тогда…  Поэтому я ушел. Я не доверяю этим спокойным настроениям и приказал служителю, чтобы тот получше присматривал за ним и имел наготове, нa случай надобности, смирительную рубашку.

Jonathan Harker’s Journal

29 September, in train to London

When I received Mr. Billington’s courteous message that he would give me any information in his power I thought it best to go down to Whitby and make, on the spot, such inquiries as I wanted. It was now my object to trace that horrid cargo of the Count’s to its place in London.

Later, we may be able to deal with it. Billington junior, a nice lad, met me at the station, and brought me to his father’s house, where they had decided that I must stay the night. They are hospitable, with true Yorkshire hospitality: give a guest everything, and leave him free to do as he likes.

They all knew that I was busy, and that my stay was short, and Mr. Billington had ready in his office all the papers concerning the consignment of boxes. It gave me almost a turn to see again one of the letters which I had seen on the Count’s table before I knew of his diabolical plans.

Everything had been carefully thought out, and done systematically and with precision. He seemed to have been prepared for every obstacle which might be placed by accident in the way of his intentions being carried out. To use an Americanism, he had 'taken no chances', and the absolute accuracy with which his instructions were fulfilled, was simply the logical result of his care.

I saw the invoice, and took note of it: 'Fifty cases of common earth, to be used for experimental purposes'. Also the copy of letter to Carter Paterson, and their reply; of both of these I got copies. This was all the information Mr. Billington could give me, so I went down to the port and saw the coastguards, the Customs officers and the harbour-master.

They had all something to say of the strange entry of the ship, which is already taking its place in local tradition; but no one could add to the simple description 'Fifty cases of common earth'.

I then saw the station-master, who kindly put me in communication with the men who had actually received the boxes. Their tally was exact with the list, and they had nothing to add except that the boxes were “main and mortal heavy,” and that shifting them was dry work.

One of them added that it was hard lines that there wasn’t any gentleman 'such-like as yourself, squire', to show some sort of appreciation of their efforts in a liquid form; another put in a rider that the thirst then generated was such that even the time which had elapsed had not completely allayed it. Needless to add, I took care before leaving to lift, for ever and adequately, this source of reproach.

30 September

The station-master was good enough to give me a line to his old companion the station-master at King’s Cross, so that when I arrived there in the morning I was able to ask him about the arrival of the boxes. He, too, put me at once in communication with the proper officials, and I saw that their tally was correct with the original invoice.

From thence I went on to Carter Paterson’s central office, where I met with the utmost courtesy. They looked up the transaction in their day-book and letter-book, and at once telephoned to their King’s Cross office for more details. By good fortune, the men who did the teaming were waiting for work, and the official at once sent them over, sending also by one of them the way-bill and all the papers connected with the delivery of the boxes at Carfax.

Here again I found the tally agreeing exactly; the carriers’ men were able to supplement the paucity of the written words with a few details. These were, I shortly found, connected almost solely with the dusty nature of the job, and of the consequent thirst engendered in the operators. On my affording an opportunity, through the medium of the currency of the realm, of the allaying, at a later period, this beneficial evil, one of the men remarked:

"That ’ere ’ouse, guv’nor, is the rummiest I ever was in. But it ain’t been touched sence a hundred years. There was dust that thick in the place that you might have slep’ on it without ’urtin’ of yer bones. But the ole chapel—that took the cike, that did!"

Having been in the house, I could well believe him; but if he knew what I know, he would, I think, have raised his terms.

Of one thing I am now satisfied: that all the boxes which arrived at Whitby from Varna in the Demeter were safely deposited in the old chapel at Carfax. There should be fifty of them there, unless any have since been removed—as from Dr. Seward’s diary I fear.

I shall try to see the carter who took away the boxes from Carfax when Renfield attacked them. By following up this clue we may learn a good deal.

Later

Mina and I have worked all day, and we have put all the papers into order.

Дневник Джонатана Харкера

29 сентября, (в поезде по дороге в Лондон)

Когда я получил любезное извещение мистера Биллингтона, что он даст мне все возможные справки, то решил, что лучше всего поехать в Уайтби и на месте получить необходимые сведения. Моей целью было выследить груз графа до его прибытия в Лондон.

Позже мы сможем заняться ими. Биллингтон-младший, симпатичный юноша, встретил меня на вокзале и привез в дом отца - они пригласили меня переночевать у них. Им свойственно подлинно йоркширское гостеприимство: обеспечить всем необходимым и предоставить полную свободу действий.

Зная, что я очень занят и приехал ненадолго, мистер Биллинготон приготовил в своей конторе бумаги об отправке ящиков. Я пережил очень неприятный момент, когда мне в руки попало письмо, которое  я уже видел у графа на столе, еще не зная о его дьявольских планах.

Все было тщательно продумано, четко спланировано и точно исполнено. Казалось, граф предусмотрел любое, даже случайное препятствие, способное помешать исполнению его планов. Или, пользуясь выражением американцев, обеспечил стопроцентные гарантии; абсолютная точность в выполнении его инструкций была просто логическим следствием его предусмотрительности.

Я снял копии с накладной: 'Пятьдесят ящиков обычной земли - для опытов', с письма компании 'Картер и Патерсон' и ответа адвокатской конторы 'Беллингтон и сын'.  Вот все сведения, которые смог дать мистер Биллингтон, так что я спустился к порту и повидался с береговой стражей и таможенными чиновниками.

У всех нашлось что сказать мне по поводу странного прибытия корабля, событие мало-помалу начинает испаряться из людской памяти; но никто не мог добавить чего-либо к несложному описанию 'пятидесяти ящиков простой земли'.

Затем я повидался с начальником станции, который дал мне возможность снестись с рабочими, принявшими ящики. Их квитанция совершенно сходилась со списком, и им нечего было добавить, кроме того, что ящики были 'огромны и ужасно тяжелы'.

Один из них добавил, что при них не было такого джентльмена 'как вы, сквайр', чтобы оценить их каторжный труд, а другой многозначительно заметил, что даже со временем не ослабела возникшая тогда необычайная жажда. Излишне говорить, что, прежде, чем проститься, я позаботился о том, чтобы надолго и в должной мере компенсировать этот поток жалоб.

30 сентября

Начальник станции был настолько добр, что дал мне рекомендацию к своему товарищу, начальнику станции в Кингс Кросс, поэтому приехав туда утром, я мог расспросить его о прибытии ящиков. Он сейчас же познакомил меня с нужными служащими, и я увидел, что их квитанция сходилась с первичной накладной.

Оттуда я прошел в центральную контору Картера Патерсона, где меня встретили чрезвычайно любезно. Они просмотрли дело в своем журнале и сейчас же протелеграфировал в свою контору в Кингс Кросс за дополнительными сведениями. К счастью, люди, перевозившие вещи, оказались там, и чиновник сейчас же прислал их мне, послав с одним из них накладную и все бумаги, имеющие отношение к отправке ящиков в Карфакс.

Здесь я опять увидел полную согласованность с квитанцией; посыльные смогли дополнить краткость написанного некоторыми подробностями. Эти последние, как я вскоре увидел, относились исключительно к большому количеству пыли при работе и, соответственно этому, к вызванной в действующих лицах жажде. После того как я доставил им возможность облегчения оной при посредстве государственного денежного знака, один из рабочих заметил:

"Это был, сударь, самый ветхий дом, какой я когда-либо видел. Да его не трогали лет сто! Там было столько пыли, что вы могли бы спокойно спать на ней, не повредив ваших костей. Ну, а старая часовня – просто дух от страха захватывало!"

Я вполне ему верил, но не стал говорить, что тоже бывал в этом доме, иначе его претензии могли бы возрасти.

Одной вещью я теперь доволен: тем, что все ящики, прибывшие в Уайтби из Варны на 'Дмитрии', были в целости перенесены в старую часовню Карфакса. Их должно быть там пятьдесят, если только некоторые из них с тех пор не были передвинуты с места.

Я постараюсь найти ломового, который увез ящики из Карфакса, когда на них напал Рэнфилд. Держась за эту нить, мы сможем многое узнать."

Позднее

Мы с Миной работали весь день и привели бумаги в порядок.

Mina Harker’s Journal

30 September

I am so glad that I hardly know how to contain myself. It is, I suppose, the reaction from the haunting fear which I have had: that this terrible affair and the reopening of his old wound might act detrimentally on Jonathan. I saw him leave for Whitby with as brave a face as I could, but I was sick with apprehension. The effort has, however, done him good. He was never so resolute, never so strong, never so full of volcanic energy, as at present. It is just as that dear, good Professor Van Helsing said: he is true grit, and he improves under strain that would kill a weaker nature.

He came back full of life and hope and determination; we have got everything in order for tonight. I feel myself quite wild with excitement. I suppose one ought to pity any thing so hunted as is the Count. That is just it: this Thing is not human—not even beast.

To read Dr. Seward’s account of poor Lucy’s death, and what followed, is enough to dry up the springs of pity in one’s heart.

Дневник Мины Харкер

30 сентября

Радость просто переполняет меня. Наверное, наступила реакция после периода постоянных опасений за Джонатана: не нанесли ли переживания в замке Дракулы непоправимого ущерба его здоровью. Сейчас мой муж умчался в Уитби, а у меня в душе все замерло от недобрых предчувствий. Однако активная деятельность ему явно полезна. Он никогда не был таким решительным и энергичным, как теперь. Милый, славный профессор Ван Хельсинг оказался прав: Джонатан - крепкий орешек, и испытания, которые слабого просто убили бы, делают его лишь более стойким.

Он вернулся полный жизни, надежды и решимости; к вечеру мы привели все в порядок. Я очень волнуюсь. Собственно говоря, следует пожалеть всякого, которого так бы неустанно преследовали, как графа. Но ведь он – не человек, даже не животное, – он просто вещь.

Достаточно прочесть отчет доктора Сьюарда о смерти бедной Люси и всего, что последовало, чтобы иссушить источники жалости в сердце.

Later

Lord Godalming and Mr. Morris arrived earlier than we expected. Dr. Seward was out on business, and had taken Jonathan with him, so I had to see them. It was to me a painful meeting, for it brought back all poor dear Lucy’s hopes of only a few months ago.

Of course they had heard Lucy speak of me, and it seemed that Dr. Van Helsing, too, has been quite 'blowing my trumpet', as Mr. Morris expressed it. Poor fellows, neither of them is aware that I know all about the proposals they made to Lucy. They did not quite know what to say or do, as they were ignorant of the amount of my knowledge; so they had to keep on neutral subjects.

However, I thought the matter over, and came to the conclusion that the best thing I could do would be to post them in affairs right up to date. I knew from Dr. Seward’s diary that they had been at Lucy’s death—her real death—and that I need not fear to betray any secret before the time.

Позднее

Лорд Годалминг и м-р Моррис приехали раньше, чем мы ожидали. Д-р Сьюард отсутствовал по делу и взял с собой Джонатана, так что мне пришлось их принять. Встреча была слишком мучительна, поскольку напоминала нам всем надежды бедной Люси несколько месяцев тому назад.

Конечно, они слышали обо мне от Люси, и оказалось, что доктор Ван Хельcинг также 'плясал под мою дудку', как выразился мистер Моррис. Бедняжки, ни один из них не догадывался, что я все знаю о предложениях, которые они делали Люси. Они не могли хорошенько сообразить, что говорить или делать, так как не были осведомлены, насколько я посвящена в происходящее; поэтому им пришлось держаться нейтральных тем.

Как бы то ни было, я, все обдумав, пришла к заключению, что лучше всего ввести их в курс дела, обратив внимание на хронологический порядок событий. Я знала из дневника доктора Сьюарда, что они присутствовали при смерти Люси – ее настоящей смерти – и что мне не стоит опасаться выдать преждевременно какую-либо тайну.

So I told them, as well as I could, that I had read all the papers and diaries, and that my husband and I, having typewritten them, had just finished putting them in order. I gave them each a copy to read in the library. When Lord Godalming got his and turned it over—it does make a pretty good pile—he said:

"Did you write all this, Mrs. Harker?"

I nodded, and he went on:

"I don’t quite see the drift of it; but you people are all so good and kind, and have been working so earnestly and so energetically, that all I can do is to accept your ideas blindfold and try to help you. I have had one lesson already in accepting facts that should make a man humble to the last hour of his life. Besides, I know you loved my poor Lucy."

Here he turned away and covered his face with his hands. I could hear the tears in his voice. Mr. Morris, with instinctive delicacy, just laid a hand for a moment on his shoulder, and then walked quietly out of the room. I suppose there is something in woman’s nature that makes a man free to break down before her and express his feelings on the tender or emotional side without feeling it derogatory to his manhood; for when Lord Godalming found himself alone with me he sat down on the sofa and gave way utterly and openly.

I sat down beside him and took his hand. I hope he didn’t think it forward of me, and that if he ever thinks of it afterwards he never will have such a thought. There I wrong him; I know he never will—he is too true a gentleman. I said to him, for I could see that his heart was breaking:

Я сказала им, как умела, что прочитала все бумаги и дневники и что мы с мужем, перепечатав их на машинке, только что привели все в порядок. Я дала каждому по копии для чтения в библиотеке. Когда лорд Годалминг получил свою пачку и перечитал ее – а пачка получилась солидная – то сказал:

"Вы переписали все это, миссис Харкер?"

Я кивнула головой; он продолжал:

"Я не совсем понимаю цель этого; но вы все такие хорошие люди и работали так сердечно и энергично, что мне лишь остается с закрытыми глазами принять ваши выводы и постараться помочь вам. Я уже получил урок, и такой урок, который может сделать человека скромным до последнего часа его жизни. Кроме того, я знаю, что вы любили мою бедную Люси."

Он отвернулся и закрыл лицо руками. Я расслышала слезы в его голосе. Мистер Моррис с инстинктивной деликатностью положил на минуту руку ему на плечо и затем спокойно вышел из комнаты. Мне кажется, есть нечто в самой природе женщины, что позволяет мужчинам открывать им душу, делиться чувствами, не испытывая при этом унижения мужского достоинства; оставшись со мной наедине, лорд Годалминг дал волю своему душевному состоянию.

Я села возле него на диван и взяла его руку. Надеюсь, он не счел это слишком смелым с моей стороны и не сочтет потом. Впрочем, я несправедлива к нему, ведь он - настоящий джентльмен. Видя, что сердце у него просто разрывается на части, я попыталась поддержать его:

"I loved dear Lucy, and I know what she was to you, and what you were to her. She and I were like sisters; and now she is gone, will you not let me be like a sister to you in your trouble? I know what sorrows you have had, though I cannot measure the depth of them. If sympathy and pity can help in your affliction, won’t you let me be of some little service—for Lucy’s sake?"

In an instant the poor dear fellow was overwhelmed with grief. It seemed to me that all that he had of late been suffering in silence found a vent at once. He grew quite hysterical, and raising his open hands, beat his palms together in a perfect agony of grief. He stood up and then sat down again, and the tears rained down his cheeks. I felt an infinite pity for him, and opened my arms unthinkingly. With a sob he laid his head on my shoulder and cried like a wearied child, whilst he shook with emotion.

We women have something of the mother in us that makes us rise above smaller matters when the mother-spirit is invoked; I felt this big sorrowing man’s head resting on me, as though it were that of the baby that some day may lie on my bosom, and I stroked his hair as though he were my own child. I never thought at the time how strange it all was.

After a little bit his sobs ceased, and he raised himself with an apology, though he made no disguise of his emotion. He told me that for days and nights past—weary days and sleepless nights—he had been unable to speak with any one, as a man must speak in his time of sorrow. There was no woman whose sympathy could be given to him, or with whom, owing to the terrible circumstance with which his sorrow was surrounded, he could speak freely.

"I know now how I suffered," he said, as he dried his eyes, "but I do not know even yet—and none other can ever know—how much your sweet sympathy has been to me today. You will let me be like a brother, will you not, for all our lives—for dear Lucy’s sake?"

"Я любила Люси и знаю, что она значила для вас, а вы для нее. Мы были с нею как сестры. и теперь, когда ее больше нет с нами, позвольте мне быть вам сестрой и разделить ваше горе. Я знаю, как много выпало на вашу долю. Если сочувствие и сострадание хоть в какой-то мере могут поддержать вас, позвольте мне, ради Люси, помочь вам!"

Несколько минут бедный Артур не мог справиться с собой. Казалось, нашла выход вся боль пережитого им в последнее время. У него началась истерика; в тоске и отчаянии он то простирал руки к небу,  то заламывал их. Он то вставал, то садился, а слезы потоком текли по его щекам. Мне было бесконечно жаль Артура, я обняла его. Он положил мне голову на плечо и плакал, как измученный ребенок, дрожа от волнения.

Вероятно, в сердце каждой женщины живет материнское чувство, заставляющее нас быть выше предрассудков и мирской суеты. Я почувствовала, как голова этого взрослого, охваченного горем человека - голова ребенка, которую, может быть, когда-нибудь, я прижму к себе. Я гладила его волосы так, будто это был мой ребенок. В ту минуту у меня и мысли не было, что это может выглядеть странно.

Вскоре его рыдания прекратились, и он, поднявшись, попросил извинить его, хотя не скрывал своих эмоций. Он сказал мне, что минувшие дни и ночи - томительные дни и бессонные ночи - он ни с кем не мог поделиться своим горем. Не было женщины, в которой, учитывая чудовищные обстоятельства, сопутствовавшие его горю, он мог откровенно поговорить.

"Теперь я понял, как я страдал," сказал он, вытирая глаза, "но пока не знаю и никто другой никогда не узнает, как вы сочувствовали мне сегодня. Позвольте мне стать вашим братом на всю жизнь - ради нашей дорогой Люси."

"For dear Lucy’s sake," I said as we clasped hands.

"Ay, and for your own sake," he added, "for if a man’s esteem and gratitude are ever worth the winning, you have won mine today. If ever the future should bring to you a time when you need a man’s help, believe me, you will not call in vain. God grant that no such time may ever come to you to break the sunshine of your life; but if it should ever come, promise me that you will let me know."

He was so earnest, and his sorrow was so fresh, that I felt it would comfort him, so I said:

"I promise."

As I came along the corridor I saw Mr. Morris looking out of a window. He turned as he heard my footsteps.

"How is Art?" he said.

Then noticing my red eyes, he went on:

"Ah, I see you have been comforting him. Poor old fellow! he needs it. No one but a woman can help a man when he is in trouble of the heart; and he had no one to comfort him."

He bore his own trouble so bravely that my heart bled for him. I saw the manuscript in his hand, and I knew that when he read it he would realise how much I knew; so I said to him:

"I wish I could comfort all who suffer from the heart. Will you let me be your friend, and will you come to me for comfort if you need it? You will know, later on, why I speak."

He saw that I was in earnest, and stooping, took my hand, and raising it to his lips, kissed it. It seemed but poor comfort to so brave and unselfish a soul, and impulsively I bent over and kissed him. The tears rose in his eyes, and there was a momentary choking in his throat; he said quite calmly:

"Little girl, you will never regret that true-hearted kindness, so long as ever you live!"

Then he went into the study to his friend. 'Little girl'!—the very words he had used to Lucy, and oh, but he proved himself a friend!

"Ради нашей дорогой Люси," ответила я, пожимая ему руку.

"И ради вас," добавил он. "Сегодня вы навсегда завоевали мое почтение и благодарность. И если когда-нибудь в будущем вам понадобится помощь, верьте, вам не придется долго ждать. Конечно, дай бог, чтобы ничто не затмило солнца в вашей жизни, но, если возникнет необходимость, обещайте, что известите меня."

Он был так серьезен, и печаль его была так свежа, поэтому, чтобы утешить его,  я cказала:

"Обещаю."

Проходя по коридору,  я увидела мистера Морриса, смотревшего в окно. Он обернулся, услышав мои шаги.

"Как Арт?" спросил он.

Потом, заметив мои красные глаза, продолжил:

"А, я вижу, вы его утешали! Бедный малый, ему это нужно. Никто, кроме женщины, не может помочь мужчине, когда у него сердечное горе; а его некому утешить."

Свое собственное горе он переносил так мужественно, что мое сердце истекало кровью. Я видела рукопись в его руках и знала, что, прочитав ее, он поймет, как много я знала; поэтому я сказала:

"Я бы хотела иметь возможность утешить всех, кто страдает. Разрешите мне быть и вашим другом и приходите ко мне за утешением, когда вам это будет нужно. Вы узнаете потом, почему я так говорю."

Он увидел, что я говорю серьезно, и, подойдя ко мне, взял мою руку и поднес к своим губам. Это показалось мне жалким утешением для такой мужественной и самолюбивой души; инстинктивно я наклонилась и поцеловала его. Слезы подступили к его глазам – но заговорил он совершенно спокойным голосом:

"Маленькая девочка, вы никогда, пока живете, не раскаетесь в этой чистосердечной доброте!"

Затем он прошел в кабинет к своему товарищу. 'Маленькая девочка'! – это те самые слова, с которыми он обращался к Люси, – ей он доказал свою дружбу!