Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Jonathan Harker's Journal

3 October

As I must do something or go mad, I write this diary. It is now six o’clock, and we are to meet in the study in half an hour and take something to eat; for Dr. Van Helsing and Dr. Seward are agreed that if we do not eat we cannot work our best.

I must keep writing at every chance, for I dare not stop to think. All, big and little, must go down; perhaps at the end the little things may teach us most.

Poor Mina told me just now, with the tears running down her dear cheeks, that it is in trouble and trial that our faith is tested—that we must keep on trusting; and that God will aid us up to the end. The end! oh my God! what end?... To work! To work!

When Dr. Van Helsing and Dr. Seward had come back from seeing poor Renfield, we went gravely into what was to be done.

First, Dr. Seward told us that when he and Dr. Van Helsing had gone down to the room below they had found Renfield lying on the floor, all in a heap. His face was all bruised, and the bones of the neck were broken.

Dr. Seward asked the attendant who was on duty in the passage if he had heard anything. He said that he had been sitting down—he confessed to half dozing—when he heard loud voices in the room, and then Renfield had called out loudly several times, “God! God! God!” after that there was a sound of falling, and when he entered the room he found him lying on the floor, face down, just as the doctors had seen him.

Van Helsing asked if he had heard 'voices' or 'a voice',and he said he could not say; that at first it had seemed to him as if there were two, but as there was no one in the room it could have been only one. He could swear to it, if required, that the word 'God' was spoken by the patient.

Дневник Джонатана Харкера

3 октября

Я пишу эти строки, потому что должен что-нибудь делать, иначе сойду с ума. Только что пробило шесть, и через полчаса мы должны собраться в кабинете и позавтракать, так как доктор Ван Хельcинг и доктор Сьюард решили, что если мы будем голодны, то не сможем хорошо работать.

Буду при малейшей возможности вести записи - лишь бы не думать. Стану описывать все подряд - и важные события, и мелочи, ведь именно мелочи могут оказаться наиболее поучительными.

Бедная Мина сейчас сказала мне - при этом слезы градом лились по ее щекам, - что в несчастьях и испытаниях проверяется наша вера и мы должны верить, несмотря ни на что, и Бог в конце концов поможет нам. В конце концов! О боже мой! В каком конце?... Действовать! Действовать!

Когда профессор Ван Хельсинг и доктор Сьюворд вернулись из комнаты бедного Ренфилда, мы стали обсуждать произошедшее.

Сначала доктор Сьюворд рассказал нам, что когда он и доктор Ван Хельсинг спустились к Ренфилду, они обнаружили его лежащим на полу. Его лицо было разбито, шея сломана.

Доктор Сьюворд спросил дежурного на посту в коридоре, слышал ли тот что-нибудь. Дежурный слышал, правда, в полудреме, голоса в палате, затем Ренфилд несколько раз громко выкрикнул: 'Боже! Боже! Боже!', потом раздался шум, будто что-то падало; вбежав в палату, дежурный нашел больного на полу, лицом вниз - так, как позднее увидели его доктора.

На вопрос Ван Хельсинга, слышал ли он 'голоса' или 'голос', дежурный не мог ответить определенно: сначала ему вроде бы послышались голоса, но в палате находился только Ренфилд, значит, был только один голос. При этом он мог поклясться, что слово 'Боже' произнес Ренфилд.

Dr. Seward said to us, when we were alone, that he did not wish to go into the matter; the question of an inquest had to be considered, and it would never do to put forward the truth, as no one would believe it. As it was, he thought that on the attendant’s evidence he could give a certificate of death by misadventure in falling from bed. In case the coroner should demand it, there would be a formal inquest, necessarily to the same result.

When the question began to be discussed as to what should be our next step, the very first thing we decided was that Mina should be in full confidence; that nothing of any sort—no matter how painful—should be kept from her. She herself agreed as to its wisdom, and it was pitiful to see her so brave and yet so sorrowful, and in such a depth of despair.

"There must be no concealment," she said, "We have had too much already. And besides there is nothing in all the world that can give me more pain than I have already endured—than I suffer now! Whatever may happen, it must be of new hope or of new courage to me!"

Van Helsing was looking at her fixedly as she spoke, and said, suddenly but quietly:

"But dear Madam Mina, are you not afraid; not for yourself, but for others from yourself, after what has happened?"

Her face grew set in its lines, but her eyes shone with the devotion of a martyr as she answered:

"Ah no! for my mind is made up!"

"To what?” he asked gently, whilst we were all very still; for each in our own way we had a sort of vague idea of what she meant.

Her answer came with direct simplicity, as though she were simply stating a fact:

"Because if I find in myself—and I shall watch keenly for it—a sign of harm to any that I love, I shall die!"

"You would not kill yourself?" he asked, hoarsely.

"I would; if there were no friend who loved me, who would save me such a pain, and so desperate an effort!"

Когда мы остались одни, доктор Сьюворд сказал, что не хотел бы особенно углубляться в это дело. Если будет расследование, правду говорить бессмысленно, все равно никто не поверит, а так на основании слов дежурного он напишет заключение о смерти в результате несчастного случая - при падении с кровати. В случае если коронер потребует официального расследования, оно неизбежно приведет к тому же результату.

Перед тем как приступить к обсуждению наших будущих действий, мы решили, что Мина должна быть вполне в курсе дела, что ни одно происшествие, как бы тяжело оно ни было, не должно быть скрыто от нее. Она признала наше решение мудрым, но как же грустно было видеть ее, несмотря на всю ее стойкость, в такой пучине отчаяния.

"Отныне мы ничего не должны скрывать друг от друга," сказала она, "мы уже слишком многое скрывали. И кроме того, я не думаю, что что-нибудь может причинить мне большие страдания, чем те, которые я уже испытала и которые я испытываю сейчас. Что бы ни случилось, оно должно придать мне новое мужество, возбудить новую надежду."

Пока она говорила, Ван Хельcинг пристально смотрел на нее и затем произнес спокойным голосом:

"Дорогая госпожа Мина, разве вы не боитесь не только за себя, но и за других после того, что произошло?"

Лицо ее опечалилось, но глаза сияли как у мученицы, и она ответила:

"Ах, нет! Я готова на все!"

"На что!" спросил он ласково, тогда как все мы сидели молча, ибо каждый из нас имел смутное представление о том, что она имела в виду.

Ответ ее отличался прямолинейной простотой, как будто она констатировала самый обыденный факт:

"Как только я увижу, что причиняю горе тому, кого люблю, — а я буду зорко за этим следить, — я умру."

"Неужели вы хотите покончить с собою? — спросил он хриплым голосом.

"Да, я сделала бы это, если бы у меня не было друга, который меня любит, который избавит меня от такого горя, такого отчаянного поступка."

She looked at him meaningly as she spoke. He was sitting down; but now he rose and came close to her and put his hand on her head as he said solemnly:

"My child, there is such an one if it were for your good. For myself I could hold it in my account with God to find such an euthanasia for you. But my child..."

For a moment he seemed choked, and a great sob rose in his throat; he gulped it down and went on:

"There are here some who would stand between you and death. You must not die. You must not die by any hand; but least of all by your own. Until the other, who has fouled your sweet life, is true dead you must not die; for if he is still with the quick Un-Dead, your death would make you even as he is. No, you must live! You must struggle and strive to live, though death would seem a boon unspeakable. You must fight Death himself, though he come to you in pain or in joy; by the day, or the night; in safety or in peril! On your living soul I charge you that you do not die—nay, nor think of death—till this great evil be past."

Она бросила на него многозначительный взгляд.  Он сидел, но теперь он встал, положил свою руку на ее голову и произнес торжественным тоном:

"Дитя мое, имейте в виду, если это вам может помочь, то такой друг у вас есть. И если бы в том проявилась необходимость, я сам нашел бы для вас средство без страдания покинуть этот мир. Но дитя мое..."

На мгновение показалось, что он задыхается, рыдание подступает к горлу, но он сглотнул и продолжил:

"Здесь есть несколько человек, которые станут между вами и смертью. Вы не должны умереть; вы не должны пасть ни от чьей руки, а меньше всего от вашей собственной.  Пока еще не мертв тот, кто испортил вашу счастливую жизнь, вы не должны умирать. Пока он все еще обладает своим лукавым бессмертием, ваша смерть сделает вас такой же, как и он сам… Нет, вы обязаны жить! Вы обязаны бороться и стараться жить, хотя бы смерть казалась вам невыразимым благодеянием. Вы должны бороться с самою смертью, придет ли она к вам во время печали или радости, ночью или днем, в безопасности или беде. Итак, ради спасения вашей души вы не должны умереть — и не должны даже думать о смерти, пока не кончится это ужасное несчастье."

The poor dear grew white as death, and shock and shivered, as I have seen a quicksand shake and shiver at the incoming of the tide. We were all silent; we could do nothing. At length she grew more calm and turning to him said, sweetly, but oh! so sorrowfully, as she held out her hand:

"I promise you, my dear friend, that if God will let me live, I shall strive to do so; till, if it may be in His good time, this horror may have passed away from me."

She was so good and brave that we all felt that our hearts were strengthened to work and endure for her, and we began to discuss what we were to do. I told her that she was to have all the papers in the safe, and all the papers or diaries and phonographs we might hereafter use; and was to keep the record as she had done before.  She was pleased with the prospect of anything to do—if 'pleased' could be used in connection with so grim an interest.

As usual Van Helsing had thought ahead of everyone else, and was prepared with an exact ordering of our work.

Моя бедная Мина побледнела как смерть и задрожала всем телом, как зыбучие пески трясутся и дрожат во время прилива. Мы молчали, не будучи в состоянии чем-нибудь ей помочь. Наконец она успокоилась и, обратившись к нему, сказала необыкновенно ласково, но вместе с тем и печально, протягивая свою руку:

"Я обещаю вам, дорогой друг, что если Господь оставит меня в живых, то я постараюсь поступать так, как вы советуете, пока не освобожусь от ужаса."

Ее доброта и смелость укрепили нас в нашей решимости действовать и постоять за нее. Затем мы приступили к выработке плана действий. Я сообщил ей: что ее обязанностью будет хранение всех бумаг, всех дневников, пластинок фонографа, которыми мы впоследствии, быть может, воспользуемся: словом, что она будет заведовать нашим архивом, как она делала до сих пор. Она была очень рада этим поручениям - если, конечно, слово 'рада' можно употребить в сочетании с такими мрачными обстоятельствами.

Как всегда, Ван Хельсинг уже все продумал и подготовил точный план действий.

"It is perhaps well," he said, "that at our meeting after our visit to Carfax we decided not to do anything with the earth-boxes that lay there. Had we done so, the Count must have guessed our purpose, and would doubtless have taken measures in advance to frustrate such an effort with regard to the others; but now he does not know our intentions. Nay, more, in all probability, he does not know that such a power exists to us as can sterilise his lairs, so that he cannot use them as of old.

We are now so much further advanced in our knowledge as to their disposition that, when we have examined the house in Piccadilly, we may track the very last of them. Today, then, is ours; and in it rests our hope. The sun that rose on our sorrow this morning guards us in its course. Until it sets tonight, that monster must retain whatever form he now has. He is confined within the limitations of his earthly envelope. He cannot melt into thin air nor disappear through cracks or chinks or crannies. If he go through a doorway, he must open the door like a mortal.

And so we have this day to hunt out all his lairs and sterilise them. So we shall, if we have not yet catch him and destroy him, drive him to bay in some place where the catching and the destroying shall be, in time, sure."

Here I started up for I could not contain myself at the thought that the minutes and seconds so preciously laden with Mina’s life and happiness were flying from us, since whilst we talked action was impossible. But Van Helsing held up his hand warningly.

"Быть может, оно и к лучшему," сказал он, "что на нашем совещании после посещения Карфакса мы решили оставить в покое ящики, зарытые там. Если бы мы поступили иначе, то граф узнал бы о нашем намерении и без сомнения принял бы меры к тому, чтобы с другими убежищами нам это не удалось; теперь же он ничего не знает о наших планах. По всей вероятности, он не знает даже того, что мы обладаем средствами от его чар, и он не сможет ими пользоваться как прежде.

Мы настолько продвинулись вперед в наших знаниях и настолько познакомились с его логовищем, что после обыска дома на Пикадилли сможем его выследить. Сегодняшний день в нашем распоряжении: сегодня наш план должен быть окончательно приведен в исполнение. Восходящее солнце осветило нашу печаль — и оно будет нас сегодня охранять. Прежде чем оно зайдет, чудовище должно быть побеждено, в кого бы оно не превратилось. Днем оно связано со своею земною оболочкой. Оно не может растаять в воздухе, не может пройти сквозь замочные скважины и щели. Если оно хочет пройти через дверь, оно должно ее открыть, как и всякий другой смертный.

Итак, сегодня нам надо отыскать все его убежища и уничтожить их. Если же нам не удастся это, то мы должны загнать его в такое место, где могли бы впоследствии наверняка стереть его с лица земли."

Тут я вскочил, не будучи в состоянии сдержать себя при мысли, что пока мы даром тратим время на разговоры, проходят драгоценные минуты, от которых зависит жизнь и счастье Мины. Но Ван Хельсинг предостерегающе поднял руку и сказал:

"Nay, friend Jonathan,” he said, “in this, the quickest way home is the longest way, so your proverb say. We shall all act and act with desperate quick, when the time has come. But think, in all probable the key of the situation is in that house in Piccadilly. The Count may have many houses which he has bought. Of them he will have deeds of purchase, keys and other things. He will have paper that he write on; he will have his book of cheques. There are many belongings that he must have somewhere; why not in this place so central, so quiet, where he come and go by the front or the back at all hour, when in the very vast of the traffic there is none to notice. We shall go there and search that house; and when we learn what it holds, then we do what our friend Arthur call, in his phrases of hunt ‘stop the earths’ and so we run down our old fox—so? is it not?"

"Then let us come at once," I cried, "we are wasting the precious, precious time!"

The Professor did not move, but simply said:

"And how are we to get into that house in Piccadilly?"

"Any way!" I cried. "We shall break in if need be."

"And your police; where will they be, and what will they say?"

I was staggered; but I knew that if he wished to delay he had a good reason for it. So I said, as quietly as I could:

"Don’t wait more than need be; you know, I am sure, what torture I am in."

"Ah, my child, that I do; and indeed there is no wish of me to add to your anguish. But just think, what can we do, until all the world be at movement. Then will come our time. I have thought and thought, and it seems to me that the simplest way is the best of all. Now we wish to get into the house, but we have no key; is it not so?"

I nodded.

"Now suppose that you were, in truth, the owner of that house, and could not still get it. What would you do?"

"Нет, любезнейший Джонатан, не забывайте старой истины — тише едешь, дальше будешь. Мы все будем действовать и действовать сообща, притом с необыкновенной быстротой, когда настанет время. Граф, наверное, приобрел для себя несколько домов. Я полагаю, что ключ к тайне находится в доме на Пикадилли. Он хранит там, конечно, документы, удостоверяющие его покупки, ключи и другие вещи. У него там имеется бумага, на которой он пишет, и чековая книжка. Там у него много необходимых предметов, потому что этот дом oн может посещать спокойно в любое время, не обращая на себя внимания среди огромной толпы, движущейся по улице. Мы сейчас туда отправимся и обыщем; когда же узнаем, что в чем сокрыто, тогда начнем, по выражению нашего Артура, погоню за старым хитрецом. Не так ли?"

"Так пойдем же немедленно!" закричал я. "Мы даром теряем драгоценное время."

Профессор не двинулся с места и спокойно сказал:

"А каким образом вы думаете проникнуть в дом на Пикадилли?"

"Все равно каким!" воскликнул я в ответ. "Если окажется нужным, то мы вломимся силой."

"А о полиции вы забыли? Где она будет и что она скажет по этому поводу?"

Я был поражен; но я знал, что если он откладывает наш поход, то имеет для этого веские основания. Поэтому я ответил, насколько мог, спокойно:

"Не медлите больше, чем надо. Надеюсь, вы понимаете, какие страшные мучения я испытываю."

"Да, дитя мое, я знаю: и вовсе не хочу увеличивать ваши страдания. Но надо хорошенько обдумать, что мы реально можем сделать, когда все еще на ногах. Настанет и наше время. Я долго раздумывал и решил, что простейший путь будет и самым хорошим. Мы желаем войти в дом, но у нас нет ключа, не так ли?"

Я молча кивнул.

"Теперь представьте себе, что вы хозяин дома и не можете в него попасть; что бы вы сделали?"

"I should get a respectable locksmith, and set him to work to pick the lock for me."

"And your police, they would interfere, would they not?"

"Oh, no! not if they knew the man was properly employed."

"Then," he looked at me as keenly as he spoke, "all that is in doubt is the conscience of the employer, and the belief of your policemen as to whether or no that employer has a good conscience or a bad one. Your police must indeed be zealous men and clever—oh, so clever!—in reading the heart, that they trouble themselves in such matter.

No, no, my friend Jonathan, you go take the lock off a hundred empty house in this your London, or of any city in the world; and if you do it as such things are rightly done, and at the time such things are rightly done, no one will interfere.

"Я бы пригласил какого-нибудь слесаря и попросил его открыть дверь."

"И неужели полиция не помешает вам?"

"О нет! Если она знает, что слесарь приглашен хозяином."

"Значит," он внимательно посмотрел на меня, "главное, чтобы полицейский не усомнился в том, что владелец настоящий. Ваша полиция действительно должна быть очень усердной и умной - очень умной! - чтобы разбираться в людях.

Нет, нет, мой друг Джонатан, можно открыть сотни пустых домов в Лондоне и других городах мира, если действовать умно, да еще в самое удобное для этого время, тогда никто не подумает помешать вам.

I have read of a gentleman who owned a so fine house in London, and when he went for months of summer to Switzerland and lock up his house, some burglar came and broke window at back and got in. Then he went and made open the shutters in front and walk out and in through the door, before the very eyes of the police. Then he have an auction in that house, and advertise it, and put up big notice; and when the day come he sell off by a great auctioneer all the goods of that other man who own them. Then he go to a builder, and he sell him that house, making an agreement that he pull it down and take all away within a certain time. And your police and other authority help him all they can. And when that owner come back from his holiday in Switzerland he find only an empty hole where his house had been.

This was all done en règle; and in our work we shall be en règle too. We shall not go so early that the policemen who have then little to think of, shall deem it strange; but we shall go after ten o’clock, when there are many about, and such things would be done were we indeed owners of the house."

Я читал об одном джентльмене - владельце прекрасного дома в Лондоне; он, заперев свой особняк, на все лето поехал в Швейцарию. Грабитель, разбив заднее окно, проник в дом, открыл ставни и вышел через парадный вход на глазах у полицейского. Потом, предварительно дав объявления, устроил аукцион. Продав все, что было в доме, он договорился со строительной фирмой о продаже особняка, обусловив, что здание будет разобрано к определенному сроку и увезено. Полиция и власти всемерно помогали ему. Когда же настоящий владелец вернулся из Швейцарии, то обнаружил лишь пустое место.

Все было сделано по правилам, и мы тоже будем действовать по правилам. Не поедем туда слишком рано, чтобы полицейскому, который утром не очень занят, мы не показались подозрительными. Поедем после десяти, когда на улице уже много народу и ни у кого не возникнет сомнений в том, что мы и есть хозяева.

I could not but see how right he was and the terrible despair of Mina’s face became relaxed a thought; there was hope in such good counsel. Van Helsing went on:

"When once within that house we may find more clues; at any rate some of us can remain there whilst the rest find the other places where there be more earth-boxes—at Bermondsey and Mile End."

Lord Godalming stood up.

"I can be of some use here," he said. "I shall wire to my people to have horses and carriages where they will be most convenient."

"Look here, old fellow,” said Morris, “it is a capital idea to have all ready in case we want to go horsebacking; but don’t you think that one of your snappy carriages with its heraldic adornments in a byway of Walworth or Mile End would attract too much attention for our purposes? It seems to me that we ought to take cabs when we go south or east; and even leave them somewhere near the neighbourhood we are going to."

"Friend Quincey is right!” said the Professor. "His head is what you call in plane with the horizon. It is a difficult thing that we go to do, and we do not want no peoples to watch us if so it may."

Mina took a growing interest in everything and I was rejoiced to see that the exigency of affairs was helping her to forget for a time the terrible experience of the night. She was very, very pale—almost ghastly, and so thin that her lips were drawn away, showing her teeth in somewhat of prominence.

I did not mention this last, lest it should give her needless pain; but it made my blood run cold in my veins to think of what had occurred with poor Lucy when the Count had sucked her blood. As yet there was no sign of the teeth growing sharper; but the time as yet was short, and there was time for fear.

Я вполне согласился с ним, и лицо Мины потеряло прежнее отчаянное выражение: его совет пробудил в нас надежду. Ван Хельсинг продолжал:

"Когда мы очутимся в доме, мы найдем там нити, ведущие к разгадке тайны. Некоторые из нас могут остаться там на всякий случай, остальные же отправятся в другие места — Бермондси и Мэйл-Энд, отыскивать остальные ящики."

Лорд Годалминг встал.

"Я могу немного помочь вам," сказал он, "я сейчас протелеграфирую моим людям, чтобы они в определенных местах держали наготове экипажи и лошадей."

"Послушай, дружище!" воскликнул Моррис, "тебя осенила блестящая мысль, потому что нам, пожалуй, и в самом деле придется ехать на лошадях; но разве ты не боишься, что экипажи, украшенные фамильными гербами, обратят на себя слишком большое внимание на проселочных дорогах Уолворса или Мейл-Энда? Я полагаю, что если мы отправимся на юг или на восток, то надо пользоваться кэбами, и кроме того, оставлять их вблизи того места, куда мы пойдем."

"Наш друг Квинси прав!" сказал профессор. "Голова у него, как говорится, варит. Наше предприятие весьма сложно, и нам следует по возможности меньше обращать на себя внимание посторонних."

Интерес Мины к нашему делу все возрастал, и я с радостью видел, что благодаря этому она на время забыла свое ужасное ночное приключение. Она была бледна, как видение, страшно бледна - почти призрачна, и притом так худа, что почти не видно было ее губ, поэтому видны были зубы.

Я ничего не сказал ей об этом, боясь напрасно огорчить ее, но вздрагивал при мысли о том, что случилось с бедной Люси, когда граф высосал ее кровь. Хотя пока было еще незаметно, чтобы зубы стали острее, но ведь это произошло очень недавно и могло случиться самое худшее.

When we came to the discussion of the sequence of our efforts and of the disposition of our forces, there were new sources of doubt. It was finally agreed that before starting for Piccadilly we should destroy the Count’s lair close at hand. In case he should find it out too soon, we should thus be still ahead of him in our work of destruction; and his presence in his purely material shape, and at his weakest, might give us some new clue.

As to the disposal of forces, it was suggested by the Professor that, after our visit to Carfax, we should all enter the house in Piccadilly; that the two doctors and I should remain there, whilst Lord Godalming and Quincey found the lairs at Walworth and Mile End and destroyed them. It was possible, if not likely, the Professor urged, that the Count might appear in Piccadilly during the day, and that if so we might be able to cope with him then and there. At any rate, we might be able to follow him in force.

To this plan I strenuously objected, and so far as my going was concerned, for I said that I intended to stay and protect Mina, I thought that my mind was made up on the subject; but Mina would not listen to my objection. She said that there might be some law matter in which I could be useful; that amongst the Count’s papers might be some clue which I could understand out of my experience in Transylvania; and that, as it was, all the strength we could muster was required to cope with the Count’s extraordinary power. I had to give in, for Mina’s resolution was fixed; she said that it was the last hope for her that we should all work together.

Когда мы стали подробно обсуждать порядок выполнения нашего плана и расстановку сил, возникли новые сомнения. В конце концов было решено перед отправлением на Пикадилли разрушить ближайшее логовище графа. Если бы он даже узнал об этом раньше времени, то все-таки мы опередили бы его, и тогда присутствие графа в чисто материальном, самом уязвимом виде дало бы нам новые преимущества.

Что же касается расположения наших сил, то профессор решил, что после посещения Карфакса мы все проникнем в дом на Пикадилли; затем я и оба доктора останутся там, а в это время лорд Годалминг и Квинси отыщут и разрушат убежища графа в Уолворсе и Мэйл-Энде. Было, конечно, возможно, хотя и маловероятно, как сказал профессор, что граф явится днем в свой дом на Пикадилли, и тогда мы сможем схватить его там. Во всяком случае мы сможем последовать за ним.

Я упорно выступал против этого плана, настаивая на том, чтобы остаться для защиты Мины. Я полагал, что могу это сделать; но Мина не хотела и слышать об этом. Она сказала, что я буду полезным там, так как среди бумаг графа могут оказаться указания, которые я пойму лучше, чем другие, после моего приключения в Трансильвании, и что, наконец, для борьбы с необыкновенным могуществом графа нам надо собрать все наши силы. Я уступил, потому что решение Мины было непоколебимо: она сказала, что ее последняя надежда заключается в том, что мы будем работать все вместе.

"As for me," she said, "I have no fear. Things have been as bad as they can be; and whatever may happen must have in it some element of hope or comfort. Go, my husband! God can, if He wishes it, guard me as well alone as with any one present."

So I started up crying out:

"Then in God’s name let us come at once, for we are losing time. The Count may come to Piccadilly earlier than we think."

"Not so!" said Van Helsing, holding up his hand.

"But why?" I asked.

"Do you forget," he said, with actually a smile, "that last night he banqueted heavily, and will sleep late?"

Did I forget! shall I ever—can I ever! Can any of us ever forget that terrible scene! Mina struggled hard to keep her brave countenance; but the pain overmastered her and she put her hands before her face, and shuddered whilst she moaned.

Van Helsing had not intended to recall her frightful experience. He had simply lost sight of her and her part in the affair in his intellectual effort. When it struck him what he said, he was horrified at his thoughtlessness and tried to comfort her.

"Oh, Madam Mina,” he said, “dear, dear Madam Mina, alas! that I of all who so reverence you should have said anything so forgetful. But you will forget it, will you not?"

He bent low beside her as he spoke; she took his hand, and looking at him through her tears, said hoarsely:

"No, I shall not forget, for it is well that I remember; and with it I have so much in memory of you that is sweet, that I take it all together. Now, you must all be going soon. Breakfast is ready, and we must all eat that we may be strong."

Breakfast was a strange meal to us all. We tried to be cheerful and encourage each other, and Mina was the brightest and most cheerful of us. When it was over, Van Helsing stood up and said:"

"Что же касается меня," прибавила она, "то я его не боюсь. Я уже испытала худшее, и что бы ни случилось, все же найду хоть какое-то успокоение. Ступай же, муж мой. Бог сможет, если такова будет его воля, защитить меня, так же, как любого из присутствующих здесь."

Тогда я встал и воскликнул:

"Итак, с Богом! Пойдем, не теряя времени. Граф может прийти на Пикадилли раньше, чем мы предполагаем."

"Нет, этого не может быть!" произнес Ван Хельcинг, подняв руку.

"Почему?" спросил я.

"Разве вы забыли," ответил он, пытаясь улыбнуться, "что в прошлую ночь он пировал и поэтому встанет позже?"

Разве я мог это забыть! Разве я когда-нибудь это забуду! Забудет ли кто-нибудь из нас эту ужасную сцену? Мина собрала все свои силы, чтобы сохранить спокойствие, но страдание пересилило, и закрыв лицо руками, она задрожала и жалобно застонала.

Ван Хельcинг вовсе не желал напоминать ей об ужасном приключении. Он просто в рассеянности забыл o ее присутствии и упустил из виду ее участие в этом деле. Увидев, какое действие произвели его слова, он сам испугался и попытался успокоить Мину.

"О, мадам Мина!" сказал он, "дорогая, дорогая мадам Мина! И надо же, чтобы именно я, который столь почитает вас, сказал такое. Вы аедь забудете, правда?"

Он склонился к ней, она взяла его руку и, глядя на него сквозь слезы, сказала охрипшим голосом:

"Нет, не забуду - нельзя забывать, к тому же у меня много добрых воспоминаний о вас, все переплетается. Но вам скоро надо отправляться. Завтрак готов, нужно поесть, чтобы подкрепить силы."

Наш завтрак не походил на обыкновенный завтрак. Мы пытались казаться веселыми и ободрять друг друга, но самой веселой и любезной из нас, казалось, была Мина. По окончании завтрака Ван Хельcинг встал и сказал:

"Now, my dear friends, we go forth to our terrible enterprise. Are we all armed, as we were on that night when first we visited our enemy’s lair; armed against ghostly as well as carnal attack?" We all assured him. "Then it is well. Now, Madam Mina, you are in any case quite safe here until the sunset; and before then we shall return... if... We shall return!

But before we go let me see you armed against personal attack. I have myself, since you came down, prepared your chamber by the placing of things of which we know, so that He may not enter. Now let me guard yourself. On your forehead I touch this piece of Sacred Wafer in the name of the Father, the Son, and..."

"Теперь, друзья мои, мы приступим к исполнению нашего ужасного плана; скажите мне, все ли вооружены так, как в ту ночь, когда мы впервые проникли в логовище врага; вооружены ли мы против нападения духов и против нападения смертных людей?" мы заверили его, что все в порядке. " Ну что ж, хорошо. Теперь, госпожа Мина, вы во всяком случае здесь в полной безопасности… до восхода луны; а к тому времени мы вернемся… если нам вообще суждено вернуться!

Но прежде чем уйти, я хочу удостовериться в том, что вы вооружены против его нападения. Пока вы были внизу, я приготовил все в вашей комнате и оставил там кое-какие предметы, при виде которых он не посмеет войти. Теперь позвольте защитить вас самих. Этой священной облаткой я касаюсь вашего чела во имя Отца и Сына и…"

There was a fearful scream which almost froze our hearts to hear. As he had placed the Wafer on Mina’s forehead, it had seared it—had burned into the flesh as though it had been a piece of white-hot metal.

My poor darling’s brain had told her the significance of the fact as quickly as her nerves received the pain of it; and the two so overwhelmed her that her overwrought nature had its voice in that dreadful scream. But the words to her thought came quickly; the echo of the scream had not ceased to ring on the air when there came the reaction, and she sank on her knees on the floor in an agony of abasement. Pulling her beautiful hair over her face, as the leper of old his mantle, she wailed out:

"Unclean! Unclean! Even the Almighty shuns my polluted flesh! I must bear this mark of shame upon my forehead until the Judgment Day."

They all paused. I had thrown myself beside her in an agony of helpless grief, and putting my arms around held her tight. For a few minutes our sorrowful hearts beat together, whilst the friends around us turned away their eyes that ran tears silently.

Then Van Helsing turned and said gravely; so gravely that I could not help feeling that he was in some way inspired, and was stating things outside himself:

"It may be that you may have to bear that mark till God himself see fit, as He most surely shall, on the Judgment Day, to redress all wrongs of the earth and of His children that He has placed thereon. And oh, Madam Mina, my dear, my dear, may we who love you be there to see, when that red scar, the sign of God’s knowledge of what has been, shall pass away, and leave your forehead as pure as the heart we know.

For so surely as we live, that scar shall pass away when God sees right to lift the burden that is hard upon us. Till then we bear our Cross, as His Son did in obedience to His Will. It may be that we are chosen instruments of His good pleasure, and that we ascend to His bidding as that other through tears and blood; through doubts and fears, and all that makes the difference between God and man."

Послышался страшный стон, от которого у нас замерло сердце. Когда он коснулся облаткой чела Мины, то она обожгла ей кожу, как будто лба коснулись куском раскаленного добела металла.

Моя бедняжка все поняла, ее измученные нервы не выдержали, и она испустила этот ужасный стон. Но дар речи скоро к ней вернулся; не успел заглохнуть отголосок стона, как наступила реакция, и она в отчаянии упала на колени, закрыв лицо своими чудными волосами, точно скрывая струпья проказы на лице. Мина заговорила сквозь рыдания:

"Нечистая! Нечистая! Даже сам Всемогущий избегает меня. Я должна буду носить это позорное клеймо до Страшного суда!"

Все умолкли. Я бросился рядом с ней на колени, чувствуя свою беспомощность, и крепко обнял ее. Несколько минут наши печальные сердца бились вместе, в то время как наши друзья плакали, отвернув головы, чтобы скрыть слезы.

Наконец, Ван Хельcинг повернулся к нам и произнес таким необыкновенно серьезным тоном, что я понял, что на него нашло в некотором роде вдохновение:

"Может быть, вам и придется нести это клеймо, пока в день Страшного суда сам Господь не разберется, кто в чем виноват, и не устранит все несправедливости, которым его дети подвергались на земле. О мадам Мина, о, моя дорогая, если бы мы, любящие вас, могли оказаться в то время там, чтобы увидеть, как этот красный шрам, знак всеведения Господа, исчезнет и ваше чело станет таким же чистым, как ваше сердце!

Я не сомневаюсь, что клеймо исчезнет, когда Богу будет угодно снять бремя, столь тяжкое для нас. До тех пор мы будем нести свой крест, как нес свой его Сын, послушный его воле. Кто знает, может быть, мы избраны для испытаний Его доброй волей и должны следовать Его указаниям, через слезы и кровь, через сомнения и страхи и все остальное, чем человек отличается от Бога."

There was hope in his words, and comfort; and they made for resignation. Mina and I both felt so, and simultaneously we each took one of the old man’s hands and bent over and kissed it.  Then without a word we all knelt down together, and, all holding hands, swore to be true to each other. We men pledged ourselves to raise the veil of sorrow from the head of her whom, each in his own way, we loved; and we prayed for help and guidance in the terrible task which lay before us.

It was then time to start. So I said farewell to Mina, a parting which neither of us shall forget to our dying day; and we set out. To one thing I have made up my mind: if we find out that Mina must be a vampire in the end, then she shall not go into that unknown and terrible land alone.

We entered Carfax without trouble and found all things the same as on the first occasion. It was hard to believe that amongst so prosaic surroundings of neglect and dust and decay there was any ground for such fear as already we knew.

В его словах звучала надежда и успокоение. Мы с Миной почувствовали это и , наклонившись, поцеловали ему руку. Потом, ни слова не говоря, все встали на колени и, держась за руки, поклялись в верности друг другу. А мы, мужчины, обязались снять завесу скорби с головы той, которую каждый по-своему любил; и мы молили Бога о помощи в том страшном деле, которое предстояло нам.

Пора было уходить. Я распрощаются с Миной, и этого прощания мы не забудем до самой нашей смерти. Я приготовился к одному: если окажется, что Мина до конца жизни останется вампиром, то она не уйдет одинокой в неведомую страну, полную ужасов.

Мы без всяких приключений вошли в Карфакс и нашли все в том же положении, как при нашем первом посещении.  Трудно было поверить, что среди такой обыденной обстановки, свидетельствующей о пренебрежении и упадке, могло быть нечто возбуждающее невыразимый ужас, какой мы уже испытали.

Had not our minds been made up, and had there not been terrible memories to spur us on, we could hardly have proceeded with our task. We found no papers, or any sign of use in the house; and in the old chapel the great boxes looked just as we had seen them last. Dr. Van Helsing said to us solemnly as we stood before them:

"And now, my friends, we have a duty here to do. We must sterilise this earth, so sacred of holy memories, that he has brought from a far distant land for such fell use. He has chosen this earth because it has been holy. Thus we defeat him with his own weapon, for we make it more holy still. It was sanctified to such use of man, now we sanctify it to God."

As he spoke he took from his bag a screwdriver and a wrench, and very soon the top of one of the cases was thrown open. The earth smelled musty and close; but we did not somehow seem to mind, for our attention was concentrated on the Professor.

Если бы мы не были к этому подготовлены и если бы у нас не остались ужасные воспоминания, мы навряд ли продолжали нашу борьбу. В доме мы не нашли никаких бумаг, никаких полезных указаний, а ящики в старой часовне выглядели точно такими, какими мы видели их в последний раз. Когда мы остановились перед доктором Ван Хельcингом, он сказал нам торжественно:

"А теперь, друзья мои, мы должны обезвредить эту землю, освященную памятью святых, которую он привез из отдаленного края с такой бесчеловечной целью. Он выбрал эту землю, потому что она была освящена. Таким образом, мы победим его его же оружием, так как сделаем ее еще более освященной. Она была освящена для людей, теперь мы посвятим ее Богу."

Говоря это, он вынул стамеску и отвертку, и через несколько минут крышка одного из ящиков с шумом отскочила. Земля пахла сыростью и плесенью, но мы не обращали на это никакого внимания, потому что во все глаза внимательно следили за профессором.

Taking from his box a piece of the Sacred Wafer he laid it reverently on the earth, and then shutting down the lid began to screw it home, we aiding him as he worked. One by one we treated in the same way each of the great boxes, and left them as we had found them to all appearance; but in each was a portion of the Host. When we closed the door behind us, the Professor said solemnly:

"So much is already done. If it may be that with all the others we can be so successful, then the sunset of this evening may shine on Madam Mina’s forehead all white as ivory and with no stain!"

As we passed across the lawn on our way to the station to catch our train we could see the front of the asylum. I looked eagerly, and in the window of my own room saw Mina. I waved my hand to her, and nodded to tell that our work there was successfully accomplished. She nodded in reply to show that she understood. The last I saw, she was waving her hand in farewell.

It was with a heavy heart that we sought the station and just caught the train, which was steaming in as we reached the platform. I have written this in the train.

Piccadilly, 12:30 o’clock

Just before we reached Fenchurch Street Lord Godalming said to me:

"Quincey and I will find a locksmith. You had better not come with us in case there should be any difficulty; for under the circumstances it wouldn’t seem so bad for us to break into an empty house. But you are a solicitor and the Incorporated Law Society might tell you that you should have known better."

I demurred as to my not sharing any danger even of odium, but he went on:

"Besides, it will attract less attention if there are not too many of us. My title will make it all right with the locksmith, and with any policeman that may come along. You had better go with Jack and the Professor and stay in the Green Park, somewhere in sight of the house; and when you see the door opened and the smith has gone away, do you all come across. We shall be on the lookout for you, and shall let you in."

"The advice is good!" said Van Helsing, so we said no more.

Взяв из коробочки освященную облатку, он благоговейно положил ее на землю, покрыл ящик крышкой и завинтил его с нашей помощью. Мы проделали то же самое со всеми ящиками и затем оставили их, по-видимому, такими же, какими они были раньше; однако в каждом находилась облатка. Когда мы заперли за собою дверь, профессор сказал:

"Многое уже сделано. Если все остальное будет исполнено так же легко и удачно, то еще до захода солнца лицо госпожи Мины засияет и своей прежней чистоте; с нее исчезнет позорное клеймо."

Проходя по дорого к станции через луг, мы могли видеть фасад нашего дома. Я взглянул пристальней и увидел в окне моей комнаты Мину. Я послал ей рукою привет и кивком головы показал, что наша работа исполнена удачно. Она кивнула мне в знак того, что поняла меня. Я с глубокой грустью смотрел, как она махала рукой на прощание.

Мы с тяжелым сердцем добрались до станции и едва не пропустили поезд, который уже подходил, когда мы выходили на платформу. Эти строки записаны мною в поезде.

Пикадилли, 12 часов 30 минут

Перед тем как мы добрались до Фенчероуз-стрит, лорд Годалминг сказал мне:

"Мы с Квинси пойдем за слесарем. Вы лучше не ходите с нами; если возникнут осложнения, то для нас вторжение в пустой дом не будет иметь серьезных последствий. Вы - адвокат, Юридическая корпорация может вас осудить."

Я возразил, что не обращаю внимания на опасность и даже на свою репутацию, но он продолжал:

"К тому же, чем меньше нас будет, тем меньше на нас будут обращать внимание. Мой титул поможет нам при переговорах со слесарем и при вмешательстве какого-нибудь полисмена. Будет лучше, если вы с Джоном и профессором пойдете в Грин-парк, откуда вы будете наблюдать за домом. Когда увидите, что дверь открыта и слесарь ушел, тогда входите все. Мы будем ожидать и впустим вас в дом."

"Совет хорош!" сказал Ван Хельcинг. И мы не возражали.

Godalming and Morris hurried off in a cab, we following in another. At the corner of Arlington Street our contingent got out and strolled into the Green Park. My heart beat as I saw the house on which so much of our hope was centred, looming up grim and silent in its deserted condition amongst its more lively and spruce-looking neighbours.

We sat down on a bench within good view, and began to smoke cigars so as to attract as little attention as possible. The minutes seemed to pass with leaden feet as we waited for the coming of the others. At length we saw a four-wheeler drive up. Out of it, in leisurely fashion, got Lord Godalming and Morris; and down from the box descended a thick-set working man with his rush-woven basket of tools.

Morris paid the cabman, who touched his hat and drove away. Together the two ascended the steps, and Lord Godalming pointed out what he wanted done. The workman took off his coat leisurely and hung it on one of the spikes of the rail, saying something to a policeman who just then sauntered along. The policeman nodded acquiescence, and the man kneeling down placed his bag beside him.

After searching through it, he took out a selection of tools which he produced to lay beside him in orderly fashion. Then he stood up, looked into the keyhole, blew into it, and turning to his employers, made some remark. Lord Godalming smiled, and the man lifted a good-sized bunch of keys; selecting one of them, he began to probe the lock, as if feeling his way with it. After fumbling about for a bit he tried a second, and then a third.

All at once the door opened under a slight push from him, and he and the two others entered the hall. We sat still; my own cigar burnt furiously, but Van Helsing’s went cold altogether.

We waited patiently as we saw the workman come out and bring in his bag. Then he held the door partly open, steadying it with his knees, whilst he fitted a key to the lock. This he finally handed to Lord Godalming, who took out his purse and gave him something.

Годалминг и Моррис поехали в одном кэбе, а мы в другом. На углу Арлингронской улицы мы оставили кэбы и вошли в Грин-парк. Сердце мое билось при виде дома, в котором заключалась наша последняя надежда. Он стоял мрачный и молчаливый, всеми покинутый, выделяясь среди своих веселых и нарядных соседей.

Мы сели на скамейку, не спуская глаз с входных дверей, и закурили сигары, стараясь не обращать на себя внимания прохожих. Минуты в ожидании наших друзей протекали страшно медленно. Наконец мы увидели экипаж, из которого вышли лорд Годалминг и Моррис, а с козел слез толстый коренастый человек с плетеной корзиной с инструментами в руках.

Моррис заплатил кучеру, который поклонился и уехал. Оба поднялись по ступенькам и лорд Годалминг показал, что надо сделать. Рабочий снял пиджак и повесил его на забор, сказав что-то проходившему мимо полисмену. Полисмен утвердительно кивнул головой, слесарь опустился на колени и придвинул к себе корзину.

Порывшись в ней, он выбрал из него несколько инструментов и положил рядом с собой. Затем встал, посмотрел в замочную скважину, подул в нее и, обратившись к предполагаемым хозяевам, сказал им что-то, на что лорд Годалминг ответил с улыбкой, а слесарь взял большую связку ключей, выбрал один ключ и попробовал им открыть дверь. Повертев им немного, он попробовал второй, затем третий.

Вдруг дверь широко открылась от небольшого толчка, он и двое друних вошли в дом. Мы сидели молча и возбужденно курили свои сигары; Ван Хельсинг оставался спокойным.

Мы тоже успокоились и стали ждать терпеливее, когда увидели, что рабочий со своим инструментом вышел. Он притворил дверь, упершись в нее коленями, пока прилаживал к замку ключ, который он наконец и вручил лорду Годалмингу. Тот вынул кошелек и заплатил ему.

The man touched his hat, took his bag, put on his coat and departed; not a soul took the slightest notice of the whole transaction. When the man had fairly gone, we three crossed the street and knocked at the door. It was immediately opened by Quincey Morris, beside whom stood Lord Godalming lighting a cigar.

"The place smells so vilely," said the latter as we came in.

It did indeed smell vilely—like the old chapel at Carfax—and with our previous experience it was plain to us that the Count had been using the place pretty freely.

We moved to explore the house, all keeping together in case of attack; for we knew we had a strong and wily enemy to deal with, and as yet we did not know whether the Count might not be in the house.

In the dining-room, which lay at the back of the hall, we found eight boxes of earth. Eight boxes only out of the nine, which we sought! Our work was not over, and would never be until we should have found the missing box. First we opened the shutters of the window which looked out across a narrow stone-flagged yard at the blank face of a stable, pointed to look like the front of a miniature house.

Слесарь снял шляпу, взял ящик с инструментами, надел пиджак и ушел; ни одна душа не обратила на это ни малейшего внимания. Когда рабочий окончательно ушел, мы втроем перешли через дорогу и постучали в дверь. Квинси Моррис сейчас же открыл ее; рядом с ним стоял и лорд Годалминг, куря сигару.

"Здесь очень скверно пахнет," сказал последний, когда мы вошли.

Действительно, пахло очень скверно — точно в старой часовне Карфакса; на основании нашего прежнего опыта мы поняли, что граф очень часто пользуется этим местом.

Мы отправились исследовать дом, держась на случай нападения все вместе, так как знали, что имеем дело с сильным врагом; к тому же нам не было известно, в доме граф или нет.

В столовой, находящейся за передней, мы нашли восемь ящиков с землей. Всего только восемь из девяти, которые мы искали. Наше предприятие не кончилось и никогда не будет доведено до конца, если мы не найдем недостающего ящика. Сперва мы открыли ставни окна, выходившего на маленький, вымощенный камнями двор. Прямо против окон находилась конюшня, похожая на крошечный домик.

There were no windows in it, so we were not afraid of being over-looked. We did not lose any time in examining the chests. With the tools which we had brought with us we opened them, one by one, and treated them as we had treated those others in the old chapel.

It was evident to us that the Count was not at present in the house, and we proceeded to search for any of his effects. After a cursory glance at the rest of the rooms, from basement to attic, we came to the conclusion that the dining-room contained any effects which might belong to the Count; and so we proceeded to minutely examine them. They lay in a sort of orderly disorder on the great dining-room table.

There were title deeds of the Piccadilly house in a great bundle; deeds of the purchase of the houses at Mile End and Bermondsey; note-paper, envelopes, and pens and ink. All were covered up in thin wrapping paper to keep them from the dust. There were also a clothes brush, a comb, and a jug and basin—the latter containing dirty water which was reddened as if with blood.

Last of all was a little heap of keys of all sorts and sizes, probably those belonging to the other houses. When we had examined this last find, Lord Godalming and Quincey Morris taking accurate notes of the various addresses of the houses in the East and the South, took with them the keys in a great bunch, and set out to destroy the boxes in these places. The rest of us are, with what patience we can, waiting their return—or the coming of the Count.

Там не было окон, и нам нечего было бояться нескромных взглядов. Мы не теряли времени и принялись за ящики. При помощи принесенных с собой инструментов мы открыли их один за другим и поступили так же, как и с находившимися в старой часовне.

Было ясно, что графа нет дома, и мы стали искать его вещи. Осмотрев внимательно другие помещения, мы пришли к заключению, что в столовой находятся некоторые предметы, принадлежащие, по-видимому, графу. Мы подвергли их тщательному исследованию. Они лежали на большом обеденном столе в беспорядке, в котором, однако, была какая-то система.

Там лежала связка документов, удостоверяющая покупку дома на Пикадилли, бумаги, удостоверявшие продажу домов в Мэйл-Энде и Бермондси; кроме того, нотная бумага, конверты, перья, чернила. Все они были защищены от пыли оберточной бумагой; затем мы нашли платяную щетку, гребенку, кувшин с тазом  - последний с грязной водой, покрасневшей, будто от крови.

В конце концов мы наткнулись на связку разных ключей, принадлежащих, по-видимому, другим домам. После того как мы осмотрели последнюю находку, лорд Годалминг и Моррис записали точные адреса домов на востоке и на юге города, захватили с собой ключи и отправились уничтожать ящики. Мы же — остальные — должны были остаться и терпеливо дожидаться их возвращения или прихода графа.