Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Letter, Dr. Seward to Hon. Arthur Holmwood

6 September

My dear Art! My news today is not so good. Lucy this morning had gone back a bit. There is, however, one good thing which has arisen from it; Mrs. Westenra was naturally anxious concerning Lucy, and has consulted me professionally about her. I took advantage of the opportunity, and told her that my old master, Van Helsing, the great specialist, was coming to stay with me, and that I would put her in his charge conjointly with myself; so now we can come and go without alarming her unduly, for a shock to her would mean sudden death, and this, in Lucy’s weak condition, might be disastrous to her. We are hedged in with difficulties, all of us, my poor old fellow; but, please God, we shall come through them all right. If any need I shall write, so that, if you do not hear from me, take it for granted that I am simply waiting for news.

In haste Yours ever, John Seward.

Письмо Доктора Сьюарда к Артуру Холмвуду

6 сентября

Дорогой мой Арчи! Мои сегодняшние новости не особенно хороши. Люси сегодня утром заметно осунулась. С одной стороны это оказалось неплохо, а именно: испуганная видом Люси, миссис Вестенр обратилась ко мне за советом. Я воспользовавшись случаем, сказал ей, что Ван Хельсинг, мой старый учитель, знаменитый диагност, как раз приезжает ко мне в гости, и что я в таком случае совместно с ним займусь здоровьем ее дочери. Так что теперь мы можем действовать свободно, не боясь встревожить ее своими визитами, потому что любое потрясение для нее означало бы внезапную смерть, а для больной Люси это было бы гибельным. Если случится что-нибудь непредвиденное, я сейчас же напишу тебе, так что мое молчание прими как знак того, что все в порядке.

Вечно твой, Джон Сьюард.

Dr. Seward’s Diary

7 September

The first thing Van Helsing said to me when we met at Liverpool Street was:

"Have you said anything to our young friend the lover of her?"

"No," I said. "I waited till I had seen you, as I said in my telegram. I wrote him a letter simply telling him that you were coming, as Miss Westenra was not so well, and that I should let him know if need be."

"Right, my friend," he said, "quite right! Better he not know as yet; perhaps he shall never know. But if it be needed, then he shall know all. And, my good friend John, let me caution you. You deal with the madmen. All men are mad in some way or the other; and inasmuch as you deal discreetly with your madmen, so deal with God’s madmen, too—the rest of the world. You tell not your madmen what you do nor why you do it; you tell them not what you think. So you shall keep knowledge in its place, where it may rest—where it may gather its kind around it and breed. You and I shall keep as yet what we know here, and here." He touched me on the heart and on the forehead, and then touched himself the same way. "I have for myself thoughts at the present. Later I shall unfold to you."

"Why not now?" I asked. "It may do some good; we may arrive at some decision."

He stopped and looked at me, and said:

"My friend John, when the corn is grown, even before it has ripened—while the milk of its mother-earth is in him, and the sunshine has not yet begun to paint him with his gold, the husbandman he pull the ear and rub him between his rough hands, and blow away the green chaff, and say to you: 'Look! he’s good corn; he will make good crop when the time comes.'"

I did not see the application, and told him so.

Дневник Доктора Сьюарда

7 сентября

Встретил Ван Хельсинга на вокзале Ливерпул-стрит, и он сразу спросил меня:

"Вы уже сообщили что-нибудь ее жениху?"

"Нет," ответил я. "Хотел сначала повидать вас. Просто послал ему письмо с уведомлением, что вы приезжаете, а мисс Вестерна чувствует себя неважно, и просил его ждать моих последних сообщений."

"Правильно, друг мой," сказал он, "Совершенно правильно! Лучше ему сейчас ничего не знать; возможно он никогда и не узнает. Я молюсь об этом. Если возникнет необходимость, он узнает все. И друг мой, Джон, позволь мне предостеречь тебя. Ты имеешь дело с сумасшедшими. Все люди в той или иной форме - сумасшедшие. Будь так же осторожен с нормальными людьми, как со своими безумцами. Ты же не рассказываешь им, что и почему ты делаешь и что думаешь. Вот и мы с тобой сохраним известное нам здесь и здесь." Он показал на сердце и лоб. "У меня есть кое-какие соображения. Позднее я изложу их тебе."

"Почему не теперь?" спросил я. "Это могло бы оказаться полезным - возможно, мы пришли бы к какому-нибудь решению."

Он остановился, посмотрел на меня и сказал:

"Друг мой Джон, бывает так, что зерно созревает, но еще не поспело - молоко матери-земли уже есть в нем, а солнце еще не окрасило его в золотой цвет, крестьянин срывает колос, трет его меж ладоней, сдувает мякину и говорит тебе: 'Взгляни, вот хорошее зерно, в свое время оно даст хороший урожай.' "

Я не уловил, к чему он клонит и сказал ему об этом.

For reply he reached over and took my ear in his hand and pulled it playfully, as he used long ago to do at lectures, and said:

"The good husbandman tell you so then because he knows, but not till then. But you do not find the good husbandman dig up his planted corn to see if he grow; that is for the children who play at husbandry, and not for those who take it as of the work of their life. See you now, friend John? I have sown my corn, and Nature has her work to do in making it sprout; if he sprout at all, there’s some promise; and I wait till the ear begins to swell."

He broke off, for he evidently saw that I understood. Then he went on, and very gravely:

"You were always a careful student, and your case-book was ever more full than the rest. You were only student then; now you are master, and I trust that good habit have not fail.

Remember, my friend, that knowledge is stronger than memory, and we should not trust the weaker. Even if you have not kept the good practise, let me tell you that this case of our dear miss is one that may be—mind, I say may be—of such interest to us and others that all the rest may not make him kick the beam, as your peoples say.

Take then good note of it. Nothing is too small. I counsel you, put down in record even your doubts and surmises. Hereafter it may be of interest to you to see how true you guess. We learn from failure, not from success!"

Тогда профессор шутливо дернул меня за ухо, как когда-то давным-давно на занятиях, и добавил:

"Хороший крестьянин говорит это, когда знает уже наверняка, не раньше. Но он не станет выкапывать пшеницу - посмотреть, растет ли она; так делают лишь дети, играющие в крестьян, но не настоящие крестьяне, для которых это дело жизни. Теперь понимаешь, друг Джон? Я посеял свое зерно, теперь дело за Природой: оно должно прорасти, тогда есть надежда; я жду, когда колос набухнет."

Он помолчал и, только убедившись, что я наконец понял. Затем он очень серьезно продолжил:

"Ты всегда был очень добросовестным студентом, тщательнее других вел истории болезней. Тогда ты был лишь студент, ныне уже сам учитель, но, думаю, хорошие привычки сохраняются.

Помни, мой друг, знание сильнее памяти, и не следует полагаться на то, что слабее. Но если даже ты не сохранил полезный навык, обращаю твое внимание на то, что случай нашей дорогой мисс, возможно! - представляет для нас, и не только для нас, такой интерес, что, брошенный на чашу весов, перетянет все прочие болезни.

Поэтому хорошенько записывай. Важно все, любая мелочь, записывай даже все свои сомнения и догадки. Потом проверишь, насколько я прав. Нас учит не успех, а неудачи!"

When I described Lucy’s symptoms—the same as before, but infinitely more marked—he looked very grave, but said nothing.

He took with him a bag in which were many instruments and drugs, 'the ghastly paraphernalia of our beneficial trade', as he once called, in one of his lectures, the equipment of a professor of the healing craft.

When we were shown in, Mrs. Westenra met us. She was alarmed, but not nearly so much as I expected to find her. Nature in one of her beneficent moods has ordained that even death has some antidote to its own terrors.

Here, in a case where any shock may prove fatal, matters are so ordered that, from some cause or other, the things not personal—even the terrible change in her daughter to whom she is so attached—do not seem to reach her. If this be an ordered selfishness, then we should pause before we condemn any one for the vice of egoism, for there may be deeper root for its causes than we have knowledge of.

Van Helsing and I were shown up to Lucy’s room. If I was shocked when I saw her yesterday, I was horrified when I saw her today. She was ghastly, chalkily pale; the red seemed to have gone even from her lips and gums, and the bones of her face stood out prominently; her breathing was painful to see or hear. Van Helsing’s face grew set as marble, and his eyebrows converged till they almost touched over his nose.

Когда я описал ему симптомы Люси - те же, что и прежде, но более выраженные, он стал выглядеть более мрачно, но не сказал ничего.

Ван Хельсинг привез с собой сумку с инструментами и лекарствами - 'ужасные атрибуты нашей благородной профессии', как он когда-то в одной из лекций назвал снаряжение практикующего медика.

Когда мы пришли, миссис Вестенр встретила нас. Она была встревожена, но не до такой степени, как я этого ожидал. Природа, находясь в одном из самых своих благостных настроений, предписала, что даже смерть несет с собой противоядие от собственных ужасов.

В данном случае, когда любое волнение могло оказаться роковым, срабатывал некий защитный инстинкт, и все, не затрагивающее ее непосредственно, - даже перемена в состоянии здоровья любимой дочери - как бы не совсем доходило до нее. Если это и эгоизм, не следует спешить осуждать его - причины могут крыться значительно глубже, чем это ведомо нам.

Нас с Ван Хельсингом провели в комнату Люси. Если вчерашний вид ее меня потряс, то сегодняшний привел в ужас. Она была бледна, как призрак; краска сошла даже с губ и десен, щеки ввалились, а скулы сильно выдавались; мучительно было смотреть и слушать, с каким трудом она дышит. Лицо Ван Хельсинга застыло, как гипсовая маска, брови сошлись на переносице.

Lucy lay motionless, and did not seem to have strength to speak, so for a while we were all silent. Then Van Helsing beckoned to me, and we went gently out of the room. The instant we had closed the door he stepped quickly along the passage to the next door, which was open. Then he pulled me quickly in with him and closed the door.

"My God!" he said; "this is dreadful. There is no time to be lost. She will die for sheer want of blood to keep the heart’s action as it should be. There must be transfusion of blood at once. Is it you or me?"

"I am younger and stronger, Professor. It must be me."

"Then get ready at once. I will bring up my bag."

"I am prepared."

I went downstairs with him, and as we were going there was a knock at the hall-door. When we reached the hall the maid had just opened the door, and Arthur was stepping quickly in. He rushed up to me, saying in an eager whisper:

"Jack, I was so anxious. I read between the lines of your letter, and have been in an agony. The dad was better, so I ran down here to see for myself. Is not that gentleman Dr. Van Helsing? I am so thankful to you, sir, for coming.”

Люси лежала без движения и по-видимому была не в силах говорить, так что некоторое время мы все молчали. Затем мы осторожно вышли из комнаты. Как только за нами закрылась дверь, Ван Хельсинг быстро прошел по коридору до следующей двери, которая оказалась открытой. Затем он быстро потянул меня и закрыл дверь.

"Боже мой, это ужасно! Нельзя терять ни минуты. Она умрет! У нее так мало крови, что нужно немедленно сделать переливание. Кто из нас, ты или я, пожертвуем собой?"

"Я моложе и здоровее, профессор. Конечно я."

"В таком случае приготовься сейчас же; я принесу свою сумку.

"Я готов."

Спускаясь вниз по лестнице, мы услышали стук в дверь; когда мы дошли до передней, то увидели, что служанка только что открыла дверь и впустила Артура. Он бросился ко мне и взволнованно прошептал:

"Джон, я очень беспокоился. Я читал между строк твоего письма и был как в агонии; а так как отцу лучше, то я и примчался сюда чтобы самому увидеть, в чем дело. Этот джентльмен – доктор Ван Хельcинг? Я так благодарен вам, сэр, за ваш приезд."

When first the Professor’s eye had lit upon him he had been angry at his interruption at such a time; but now, as he took in his stalwart proportions and recognised the strong young manhood which seemed to emanate from him, his eyes gleamed. Without a pause he said to him gravely as he held out his hand:

"Sir, you have come in time. You are the lover of our dear miss. She is bad, very, very bad. Nay, my child, do not go like that." For he suddenly grew pale and sat down in a chair almost fainting.

"You are to help her. You can do more than any that live, and your courage is your best help."

"What can I do?" asked Arthur hoarsely. "Tell me, and I shall do it. My life is hers, and I would give the last drop of blood in my body for her."

"My young sir, I do not ask so much as that—not the last!"

"What shall I do?"

Van Helsing slapped him on the shoulder.

Сначала профессор рассердился, что в такой момент ему помешали; но затем, приглядевшись к Артуру и увидя, каким крепким сложением и великолепным здоровьем тот обладает, он переменил гнев на милость и, пожимая его руки, обратился к нему с чрезвычайно серьезным видом:

"Сэр, вы приехали как раз вовремя. Вы возлюбленный нашей дорогой мисс? Она плоха, очень, очень плоха. Нет, дитя мое, так нельзя,"  прервал сам себя профессор, увидя, что тот внезапно побледнел и почти в обмороке упал в кресло.

"Вы должны ей помочь. Вы можете сделать дольше, чем кто-либо из нас, и ваше мужество – ваша лучшая помощь."

"Что же я могу сделать, скажите, я исполню, – хрипло произнес Артур. "Скажите, и я сделаю. Моя жизнь принадлежит ей, и я готов отдать ей свою кровь до последней капли."

"Мой юный сэр, я не требую от вас так много, не нужно до последней."

"Что же мне делать?"

Ван Хельсинг ударил его по плечу.

"Come!" he said. "You are a man, and it is a man we want. You are better than me, better than my friend John. Young miss is bad, very bad. She wants blood, and blood she must have or die. My friend John and I have consulted; and we are about to perform what we call transfusion of blood. John was to give his blood, as he is the more young and strong than me, but, now you are here, you are more good than us, old or young, who toil much in the world of thought. Our nerves are not so calm and our blood not so bright than yours!"

Arthur turned to him and said:

"If you only knew how gladly I would die for her you would understand."

He stopped, with a sort of choke in his voice.

"Good boy!" said Van Helsing. "In the not-so-far-off you will be happy that you have done all for her you love. Come now and be silent. You shall kiss her once before it is done, but then you must go; and you must leave at my sign. Say no word to Madame; you know how it is with her! There must be no shock; any knowledge of this would be one. Come!"

We all went up to Lucy’s room. Arthur by direction remained outside. Lucy turned her head and looked at us, but said nothing. She was not asleep, but she was simply too weak to make the effort. Her eyes spoke to us; that was all. Van Helsing took some things from his bag and laid them on a little table out of sight. Then he mixed a narcotic, and coming over to the bed, said cheerily:

"Now, little miss, here is your medicine. Drink it off, like a good child. See, I lift you so that to swallow is easy."

"Идемте," сказал он. "Вы молодой и, слава Богу, очень здоровый человек. Вы здоровее меня, здоровее моего друга Джона. Молодая мисс плоха, ей нужна кровь, иначе она умрет. Мы с Джоном только что решили произвести трансфузию крови. Джон собирался дать свою кровь, так как он моложе и сильнее меня. Но теперь здесь вы. Вы лучше нас, старых и молодых, которым приходится заниматься таким усидчивым умственным трудом. Наши нервы не так крепки, а кровь не так ярка, как ваша."

Артур повернулся к нему и сказал:

"Если бы вы только знали, как охотно я отдал бы за нее жизнь, вы бы поняли."

Он остановился, голос его от волнения сорвался.

"Хороший мальчик!"  сказал Ван Хельсинг, "в скором времени вы будете счастливы от того, что сделали для спасения той, которую любите. Идемте же и успокойтесь. Вы можете еще раз поцеловать ее, прежде чем мы все сделаем, но потом вам придется уйти – я дам вам знак. И ни слова ее матери, вы знаете,что с ней, - никаких волнений. Идемте!"

Мы направились наверх к Люси. Артур остался за дверью. Люси посмотрела на нас, но ничего не сказала. Она не спала, но просто была слишком слаба. Только глаза ее говорили. Ван Хельсинг вынул несколько предметов из своего чемодана и положил их подальше на столик. Затем он приготовил усыпляющее средство и, подойдя к кровати, ласково сказал:

"Вот, маленькая мисс, ваше лекарство. Выпейте это, будьте пай-девочкой. Я посажу вас, чтобы легче было его проглотить."

She had made the effort with success. It astonished me how long the drug took to act. This, in fact, marked the extent of her weakness. The time seemed endless until sleep began to flicker in her eyelids. At last, however, the narcotic began to manifest its potency; and she fell into a deep sleep. When the Professor was satisfied he called Arthur into the room, and bade him strip off his coat. Then he added:

"You may take that one little kiss whiles I bring over the table. Friend John, help to me!"

So neither of us looked whilst he bent over her. Van Helsing turning to me, said: "He is so young and strong and of blood so pure that we need not defibrinate it."

Then with swiftness, but with absolute method, Van Helsing performed the operation. As the transfusion went on something like life seemed to come back to poor Lucy’s cheeks, and through Arthur’s growing pallor the joy of his face seemed absolutely to shine. After a bit I began to grow anxious, for the loss of blood was telling on Arthur, strong man as he was. It gave me an idea of what a terrible strain Lucy’s system must have undergone that what weakened Arthur only partially restored her.

But the Professor’s face was set, and he stood watch in hand and with his eyes fixed now on the patient and now on Arthur. I could hear my own heart beat. Presently he said in a soft voice:

"It is enough. You attend him; I will look to her."

When all was over I could see how much Arthur was weakened. I dressed the wound and took his arm to bring him away, when Van Helsing spoke without turning round—the man seems to have eyes in the back of his head:—

"The brave lover, I think, deserve another kiss, which he shall have presently."

Она с трудом проглотила лекарство – оно долго не действовало. Причиной тому, в сущности, была ее чрезмерная слабость. Время тянулось бесконечно долго, пока, наконец, ее не стал одолевать сон, и она заснула. Профессор был вполне удовлетворен и позвал Артура в комнату, попросив его снять сюртук. Затем он добавил:

"Вы можете ее поцеловать, пока я перенесу стол на место. Джон, дружок, помоги мне."

Таким образом, никто из нас не видел, как Артур наклонился к ней. Ван Хельсинг повернулся ко мне и сказал: "Он молод и силен, кровь у него чистая, нет нужды ее обрабатывать."

Затем Ван Хельсинг приступил к операции и сделал ее с невероятной быстротой. Во время трансфузии, казалось, будто жизнь снова возвращалась к бедной Люси, лицо же Артура становилось все бледнее, хотя оно и сияло от невыразимой радости. Но какой ужасный надлом, должно быть, произошел в здоровье Люси, если то, что в конец ослабило Артура, дало ей лишь незначительное облегчение.

Лицо профессора было серьезно, он чрезвычайно внимательно и зорко следил за Люси и Артуром. Я слышал биение своего собственного сердца. Немного погодя профессор тихо проговорил:

"Довольно. Помоги ему, а я займусь ею. Помоги ему, а я займусь ею."

Я перевязал рану Артура и взял его под руку. Тут Ван Хельсинг, не поворачиваясь к нам, сказал (у этого человека глаза, кажется, были и на затылке):

"Храбрый влюбленный! По-моему, он заслужил еще один поцелуй, который он сейчас же и получит."

And as he had now finished his operation, he adjusted the pillow to the patient’s head. As he did so the narrow black velvet band which she seems always to wear round her throat, buckled with an old diamond buckle which her lover had given her, was dragged a little up, and showed a red mark on her throat. Arthur did not notice it, but I could hear the deep hiss of indrawn breath which is one of Van Helsing’s ways of betraying emotion. He said nothing at the moment, but turned to me, saying:

"Now take down our brave young lover, give him of the port wine, and let him lie down a while. He must then go home and rest, sleep much and eat much, that he may be recruited of what he has so given to his love. He must not stay here. Hold! a moment. I may take it, sir, that you are anxious of result. Then bring it with you that in all ways the operation is successful. You have saved her life this time, and you can go home and rest easy in mind that all that can be is. I shall tell her all when she is well; she shall love you none the less for what you have done. Good-bye."

When Arthur had gone I went back to the room. Lucy was sleeping gently, but her breathing was stronger; I could see the counterpane move as her breast heaved. By the bedside sat Van Helsing, looking at her intently. The velvet band again covered the red mark. I asked the Professor in a whisper:

"What do you make of that mark on her throat?"

"What do you make of it?"

"I have not examined it yet," I answered, and then and there proceeded to loose the band.

Just over the external jugular vein there were two punctures, not large, but not wholesome-looking. There was no sign of disease, but the edges were white and worn-looking, as if by some trituration. It at once occurred to me that this wound, or whatever it was, might be the means of that manifest loss of blood; but I abandoned the idea as soon as formed, for such a thing could not be. The whole bed would have been drenched to a scarlet with the blood which the girl must have lost to leave such a pallor as she had before the transfusion.

"Well?" said Van Helsing.

"Well,” said I, "I can make nothing of it."

The Professor stood up.

"I must go back to Amsterdam tonight," he said. "There are books and things there which I want. You must remain here all the night, and you must not let your sight pass from her."

"Shall I have a nurse?" I asked.

"We are the best nurses, you and I. You keep watch all night; see that she is well fed, and that nothing disturbs her. You must not sleep all the night. Later on we can sleep, you and I. I shall be back as soon as possible. And then we may begin."

"May begin?" I said. "What on earth do you mean?"

"We shall see!” he answered, as he hurried out. He came back a moment later and put his head inside the door and said with warning finger held up: "Remember, she is your charge. If you leave her, and harm befall, you shall not sleep easy hereafter!"

Покончив со своей операцией, он поправил подушку у головы пациентки. При этом он слегка сдвинул с места черную бархатную ленту, которую Люси постоянно носила вокруг шеи, закалывая ее бриллиантовой пряжкой – подарком жениха – и, показав мне на маленькие красные знаки на ее шее. Артур ничего не заметил, а у Ван Хельсинга вырвался резкий вздох, что выдало его волнение. Затем он повернулся ко мне и сказал:

"Уведите теперь нашего храброго юношу, дайте ему портвейну, и пусть он немного полежит. Потом пусть он пойдет домой и хорошенько поест и поспит, чтобы снова восстановить свои силы после той жертвы, которую он принес своей невесте. Ему не следует тут больше оставаться. Стойте, еще одну минуту! Вы, сэр, наверное беспокоитесь за результат, так знайте, что операция была успешна. На этот раз вы спасли ей жизнь и можете спокойно пойти домой и отдохнуть с сознанием того, что все, что в наших силах, сделано. Я расскажу ей все, когда она проснется; она вас полюбит еще больше за то, что вы для нее сделали. Прощайте!"

Когда Артур ушел, я снова вернулся в комнату. Люси тихо спала, но дыхание ее стало глубже. Ван Хельcинг сидел близ кровати и не сводил с нее глаз. Бархотка снова прикрыла красный знак. Я шепотом спросил профессора:

"Что же вы сделаете с этим знаком?"

"А вы что с ним сделаю?"

"Я его еще не изучил," ответил я отодвинул ленту в сторону.

Как раз над внешней шейной веной виднелись два небольших прокола, нездоровые на вид. Болезненного процесса в них не было, но края их были очень бледны и точно разорваны. Сначала мне пришло в голову, что эти ранки появились вследствие очень большой потери крови; но я тотчас же отбросил эту мысль, так как это было абсолютно невозможно. Судя по бледности Люси до операции, она, наверное, потеряла столько крови, что вся ее постель должна была быть ею пропитана.

"Ну?" спросил Ван Хельcинг.

"Да," ответил я. "Я с ними ничего не могу сделать."

Профессор встал.

"Мне необходимо сегодня же вернуться в Амстердам," сказал он. "Там мои книги и вещи, которые мне необходимы. Тебе придется провести здесь всю ночь, не спуская с нее глаз."

"Сиделки не нужно?" спросил я.

"Мы с тобою самые лучшие сиделки. Следи за тем, чтобы она хорошо питалась и чтобы ее ничто не тревожило. Тебе придется просидеть всю ночь. Выспаться мы с тобой сможем потом. Я вернусь, как только успею, и тогда можно будет начать лечение."

"Начать?" сказал я. "Что вы хотите этим сказать?"

"Увидишь," ответил он, поспешно уходя. Несколько секунд спустя он снова вернулся, просунул голову в дверь и, грозя мне пальцем, сказал: "Помни, что она на твоем попечении. Если ты хоть на минуту покинешь ее и с нею что-нибудь случится, то едва ли ты будешь в состоянии когда-нибудь после этого спокойно уснуть."

Dr. Seward’s Diary—continued

8 September

I sat up all night with Lucy. The opiate worked itself off towards dusk, and she waked naturally; she looked a different being from what she had been before the operation. Her spirits even were good, and she was full of a happy vivacity, but I could see evidences of the absolute prostration which she had undergone.

When I told Mrs. Westenra that Dr. Van Helsing had directed that I should sit up with her she almost pooh-poohed the idea, pointing out her daughter’s renewed strength and excellent spirits. I was firm, however, and made preparations for my long vigil.

When her maid had prepared her for the night I came in, having in the meantime had supper, and took a seat by the bedside. She did not in any way make objection, but looked at me gratefully whenever I caught her eye.

After a long spell she seemed sinking off to sleep, but with an effort seemed to pull herself together and shook it off.

This was repeated several times, with greater effort and with shorter pauses as the time moved on. It was apparent that she did not want to sleep, so I tackled the subject at once:

"You do not want to go to sleep?"

"No; I am afraid."

"Afraid to go to sleep! Why so? It is the boon we all crave for."

"Ah, not if you were like me—if sleep was to you a presage of horror!"

"A presage of horror! What on earth do you mean?"

"I don’t know; oh, I don’t know. And that is what is so terrible. All this weakness comes to me in sleep; until I dread the very thought."

"But, my dear girl, you may sleep tonight. I am here watching you, and I can promise that nothing will happen."

"Ah, I can trust you!"

I seized the opportunity, and said:

"I promise you that if I see any evidence of bad dreams I will wake you at once."

"You will? Oh, will you really? How good you are to me. Then I will sleep!"

Дневник доктора Сьюарда (продолжение)

8 сентября

Я всю ночь просидел у Люси. К сумеркам действие усыпляющего средства прекратилось, и она проснулась; после операции она совершенно изменилась. Даже настроение ее стало прекрасным,о на была полна бодрости, заметны и следы минувшего упадка сил.

Я сказал миссис Вестенр, что доктор Ван Хельсинг велел мне просидеть всю ночь у ее дочери, но она восстала против этого и доказывала, что дочь ее уже достаточно окрепла и даже весела. Но я все-таки не сдался и приготовил все, что мне было необходимо.

Пока прислуга приготовляла все на ночь, я пошел поужинать, затем вернулся и уселся возле кровати. Люси нисколько не протестовала, наоборот, была как будто даже благодарна мне.

Затем сон начал одолевать ее, но она как-то вздрагивала, точно боролась с ним.

Это повторялось несколько раз. Ясно было, что она почему-то не хотела засыпать, и я заговорил с нею:

"Вам спать не хочется?"

"Боюсь заснуть!"

"Боитесь спать? Отчего? Ведь это благо, которого все мы жаждем."

"Да, но если бы вы были на моем месте, если бы сон был для вас предвестником ужаса!"

"Предвестником ужаса? Не понимаю, что вы хотите этим сказать?"

"Не знаю, сама не знаю! И это самое страшное. Слабость у меня исключительно от этих снов; до сих пор я боюсь даже думать о них."

"Но, дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно! Я буду вас сторожить и обещаю вам, что ничего не случится."

"О, я знаю, что на вас я могу положиться!"

Я воспользовался случаем и сказал:

"Я обещаю вам, что как только замечу какие-либо признаки кошмара, то немедленно разбужу вас."

"Вы это сделаете? Наверное сделаете? Как вы добры ко мне. Тогда я буду спать!"

And almost at the word she gave a deep sigh of relief, and sank back, asleep.

All night long I watched by her. She never stirred, but slept on and on in a deep, tranquil, life-giving, health-giving sleep. There was a smile on her face, and it was evident that no bad dreams had come to disturb her peace of mind.

In the early morning her maid came, and I left her in her care and took myself back home, for I was anxious about many things. I sent a short wire to Van Helsing and to Arthur, telling them of the excellent result of the operation.

My own work, with its manifold arrears, took me all day to clear off; it was dark when I was able to inquire about my zoöphagous patient. The report was good; he had been quite quiet for the past day and night.

При этих словах она с облегчением вздохнула, откинулась назад и заснула.

Я продежурил около нее всю ночь. Она не шевелилась и крепко спала спокойным здоровым сном. На лице ее была улыбка - явно никакие кошмары не тревожили спокойствие ее души.

Рано утром вошла служанка, я уступил ей свое место, а сам пошел домой, так как у меня было много других дел. Я написал Ван Хельсингу и Артуру и сообщил им о хорошем результате операции.

Мои дела отняли у меня целый день, и было уже темно, когда мне удалось справиться насчет моего пациента зоофагуса. Сведения были хорошие: он был совершенно спокоен в течение последнего дня и ночи.

A telegram came from Van Helsing at Amsterdam whilst I was at dinner, suggesting that I should be at Hillingham tonight, as it might be well to be at hand, and stating that he was leaving by the night mail and would join me early in the morning.

9 September

I was pretty tired and worn out when I got to Hillingham. For two nights I had hardly had a wink of sleep, and my brain was beginning to feel that numbness which marks cerebral exhaustion. Lucy was up and in cheerful spirits. When she shook hands with me she looked sharply in my face and said:

"No sitting up tonight for you. You are worn out. I am quite well again; indeed, I am; and if there is to be any sitting up, it is I who will sit up with you."

I would not argue the point, but went and had my supper. Lucy came with me, and, enlivened by her charming presence, I made an excellent meal, and had a couple of glasses of the more than excellent port.

Во время обеда я получил телеграмму от Ван Хельсинга из Амстердама с просьбой, чтобы я ночью приехал в Хиллингэм, так как он хотел иметь меня рядом; он же выедет ночью на почтовых и будет у меня рано утром.

9 сентября

Я приехал в Хиллингэм усталый и утомленный. Две ночи я почти совершенно не спал, и мозг мой начинал уже цепенеть. Люси проснулась, настроение у нее было веселое: здороваясь со мною, она посмотрела на меня серьезно и сказала:

"Сегодня вам нельзя дежурить. Вы истощены. Мне опять совсем хорошо. Серьезно, я совсем здорова, и если кому-нибудь из нас непременно нужно бодрствовать, то уж лучше я постерегу ваш сон."

Я не хотел с нею спорить и пошел ужинать. Люси отправилась со мной и оживила мою трапезу своим очаровательным присутствием. Отужинал я великолепно, выпил пару стаканов изумительного портвейна.

Then Lucy took me upstairs, and showed me a room next her own, where a cozy fire was burning.

"Now," she said, "you must stay here. I shall leave this door open and my door too. You can lie on the sofa for I know that nothing would induce any of you doctors to go to bed whilst there is a patient above the horizon. If I want anything I shall call out, and you can come to me at once."

I could not but acquiesce, for I was 'dog-tired', and could not have sat up had I tried. So, on her renewing her promise to call me if she should want anything, I lay on the sofa, and forgot all about everything.

Затем Люси пришла ко мне наверх и повела меня в комнату, которая была рядом с ее комнатой, где топился камин.

"Теперь," сказала она, "вы расположитесь здесь. Эту дверь я оставлю открытой. Вы ляжете на кушетке, так как я все равно знаю, что во время дежурства ничто не заставит вас – докторов – лечь в постель, если около вас находится пациент. Если мне что-нибудь понадобится, я вас позову, и вы тотчас сможете прийти ко мне.

Мне пришлось повиноваться, тем более, что я устал как собака, и не в силах был больше сидеть, если бы даже попытался. Она еще раз повторила, что позовет меня, если ей что-нибудь понадобится; я лег на кушетку и забыл обо всем на свете.

Lucy Westenra’s Diary

9 September

I feel so happy tonight. I have been so miserably weak, that to be able to think and move about is like feeling sunshine after a long spell of east wind out of a steel sky.

Somehow Arthur feels very, very close to me. I seem to feel his presence warm about me. I suppose it is that sickness and weakness are selfish things and turn our inner eyes and sympathy on ourselves, whilst health and strength give Love rein, and in thought and feeling he can wander where he wills.

I know where my thoughts are. If Arthur only knew! Oh, the blissful rest of last night! How I slept, with that dear, good Dr. Seward watching me. And tonight I shall not fear to sleep, since he is close at hand and within call.

Thank everybody for being so good to me! Thank God! Good-night, Arthur.

Дневник Люси Вестенр

9 сентября

Сегодня вечером я чувствую себя совершенно счастливой. Все это время я была очень слаба, сегодня же я в состоянии двигаться, разговаривать и думать; у меня на душе точно солнышко выглянуло после пасмурных дней.

Мне кажется, что Артур где-то очень, очень близко от меня – я чувствую его присутствие. Мне кажется, болезнь по своей природе эгоистична и заставляет человека сосредотачиваться на самом себе, а здоровье и силы дают волю любви, раскрывают человека в его мыслях и чувствах.

Я знаю, где мои мысли. Если бы только Артур знал! О, блаженный покой прошлой ночи!

Как хорошо мне спалось в то время, как этот славный доктор Сьюард дежурил около меня; сегодня мне тоже не страшно будет спать, раз он так близко, ведь я каждую минуту могу позвать его.

Бесконечное спасибо всем за доброту ко мне. Спасибо Господу! Спокойной ночи, Артур!

Dr. Seward’s Diary

10 September

I was conscious of the Professor’s hand on my head, and started awake all in a second. That is one of the things that we learn in an asylum, at any rate.

"And how is our patient?"

"Well, when I left her, or rather when she left me," I answered.

"Come, let us see," he said. And together we went into the room.

The blind was down, and I went over to raise it gently, whilst Van Helsing stepped, with his soft, cat-like tread, over to the bed.

As I raised the blind, and the morning sunlight flooded the room, I heard the Professor’s low hiss of inspiration, and knowing its rarity, a deadly fear shot through my heart. He raised his hand and pointed to the bed, and his iron face was drawn and ashen white.

I felt my knees begin to tremble.

There on the bed, seemingly in a swoon, lay poor Lucy, more horribly white and wan-looking than ever. Even the lips were white, and the gums seemed to have shrunken back from the teeth, as we sometimes see in a corpse after a prolonged illness.

"Quick!" he said. "Bring the brandy."

Дневник доктора Сьюарда

10 сентября

Почувствовав руку профессора на своей голове, я моментально проснулся и вскочил на ноги. Мы к этому приучились в психиатрической больнице.

"Ну, что с нашей пациенткой?"

"Ей было хорошо, когда я ее покинул, или, вернее, когда она меня покинула, – ответил я.

"Пойдем, посмотрим," сказал он, и мы вместе вошли в ее комнату.

Штора была спущена; я пошел поднять ее, между тем как Ван Хельcинг тихо, на цыпочках, подошел к кровати.

Когда я поднял штору и солнечный свет залил комнату, я услышал глубокий вздох профессора. Я знал уже значение этого вздоха, и ужас охватил меня. Он поднял руку и указал на кровать, а жесткое лицо его было напряженным и пепельно белым.

Я чувствовал, как задрожали мои колени.

Бедная Люси лежала в постели, по-видимому, в глубоком обмороке, еще бледнее и безжизненнее на вид, чем раньше. Даже губы ее побелели, а десны оттошли от зубов, как иногда бывает у покойников, перед смертью долго болевших.

"Скорее," сказал Ван Хельcинг, "принеси коньяку."

I flew to the dining-room, and returned with the decanter. He wetted the poor white lips with it, and together we rubbed palm and wrist and heart. He felt her heart, and after a few moments of agonising suspense said:

"It is not too late. It beats, though but feebly. All our work is undone; we must begin again. There is no young Arthur here now; I have to call on you yourself this time, friend John."

As he spoke, he was dipping into his bag and producing the instruments for transfusion; I had taken off my coat and rolled up my shirt-sleeve. There was no possibility of an opiate just at present, and no need of one; and so, without a moment’s delay, we began the operation.

After a time Van Helsing held up a warning finger.

"Do not stir," he said, "but I fear that with growing strength she may wake; and that would make danger, oh, so much danger. But I shall precaution take. I shall give hypodermic injection of morphia."

Я помчался в столовую и вернулся с графином. Мы смочили ее губы и натерли ладони, запястья и область сердца. Он выслушал ее сердце и после нескольких тревожных минут со вздохом сказал:

"Еще не поздно. Оно бьется, хотя и слабо. Весь наш прежний труд пропал; придется начать сначала. Юноши Артура здесь, к сожалению, больше нет; на этот раз мне придется обратиться к тебе, друг Джон."

Проговорив эти слова, он начал рыться в своем чемодане и вынул оттуда инструменты для трансфузии. Я снял сюртук и засучил рукав рубашки. Не было никакой возможности прибегнуть к усыпляющему средству, да и незачем было прибегать к нему; поэтому мы принялись за операцию, не теряя ни минуты.

Некоторое время спустя Ван Хельcинг поднял руку, предостерегающе грозя мне пальцем.

"Не мешай," прошептал он, "я боюсь, что благодаря притоку сил и жизни она с минуты на минуту может прийти в себя, а тогда нам грозит опасность, ужасная опасность. Впрочем, я приму меры предосторожности. Я сделаю ей подкожное впрыскивание морфия."

He proceeded then, swiftly and deftly, to carry out his intent. The effect on Lucy was not bad, for the faint seemed to merge subtly into the narcotic sleep. It was with a feeling of personal pride that I could see a faint tinge of colour steal back into the pallid cheeks and lips. No man knows, till he experiences it, what it is to feel his own life-blood drawn away into the veins of the woman he loves.

The Professor watched me critically.

"That will do," he said.

"Already?" I remonstrated.

"You took a great deal more from Art."

To which he smiled a sad sort of smile as he replied:

"He is her lover! You have work, much work, to do for her and for others; and the present will suffice."

When we stopped the operation, he attended to Lucy, whilst I applied digital pressure to my own incision. I laid down, whilst I waited his leisure to attend to me, for I felt faint and a little sick. By-and-by he bound up my wound, and sent me downstairs to get a glass of wine for myself. As I was leaving the room, he came after me, and half whispered:

"Mind, nothing must be said of this. If our young lover should turn up unexpected, as before, no word to him. It would at once frighten him and enjealous him, too. There must be none. So!"

И он принялся осторожно приводить свое намерение в исполнение. Морфий хорошо подействовал на Люси; благодаря этому средству обморок ее медленно перешел в сон. Чувство гордости охватило меня, когда я увидел, как нежная краска возвращается на ее бледные щеки и губы. Все-таки приятно сознавать, что принес хоть маленькую пользу любимой женщине.

Профессор внимательно следил за мной.

"Довольно!" сказал он.

"Уже?" возразил я.

"У Арчи ты взял гораздо больше!"

Он грустно улыбнулся в ответ и сказал:

"Он ее возлюбленный! А тебе придется немало жертвовать своей жизнью как для нее, так и для других; а пока – довольно."

Когда операция кончилась, он занялся Люси. Я же в ожидании, пока он освободится чтобы помочь мне, прилег на кушетку, так как чувствовал слабость и даже дурноту. Вскоре он и мне перевязал рану и послал меня вниз выпить стакан вина. Когда я выходил из комнаты, он нагнал меня и прошептал:

"Помни, никому об этом ни слова, даже Артуру, если он неожиданно придет сюда. Это может напугать его и вместе с тем возбудить ревность. Ни того, ни другого не нужно. Пока – все."

When I came back he looked at me carefully, and then said:

"You are not much the worse. Go into the room, and lie on your sofa, and rest awhile; then have much breakfast, and come here to me."

I followed out his orders, for I knew how right and wise they were. I had done my part, and now my next duty was to keep up my strength. I felt very weak, and in the weakness lost something of the amazement at what had occurred.

I fell asleep on the sofa, however, wondering over and over again how Lucy had made such a retrograde movement, and how she could have been drained of so much blood with no sign anywhere to show for it. I think I must have continued my wonder in my dreams, for, sleeping and waking, my thoughts always came back to the little punctures in her throat and the ragged, exhausted appearance of their edges—tiny though they were.

Когда я вернулся, Ван Хельсинг внимательно посмотрел на меня и сказал:

"Ну что ж, неплохо. А теперь пойди в ту комнату, полежи на своем диване, потом хорошенько позавтракай и приходи ко мне."

Я последовал его совету, понимая, что теперь надо как можно скорее восстановить силы. Я чувствовал себя очень слабым, не было сил осмыслить происшедшее.

Я уснул на диване, удивляясь, как могла она потерять так много крови - без всяких внешних следов. Должно быть, я продолжал удивляться во сне, моя первая мысль, когда я проснулся, была об этих крохотных дырочках у нее на шее и их неровных краях.

Lucy slept well into the day, and when she woke she was fairly well and strong, though not nearly so much so as the day before.

When Van Helsing had seen her, he went out for a walk, leaving me in charge, with strict injunctions that I was not to leave her for a moment. I could hear his voice in the hall, asking the way to the nearest telegraph office.

Lucy chatted with me freely, and seemed quite unconscious that anything had happened. I tried to keep her amused and interested. When her mother came up to see her, she did not seem to notice any change whatever, but said to me gratefully:

"We owe you so much, Dr. Seward, for all you have done, but you really must now take care not to overwork yourself. You are looking pale yourself. You want a wife to nurse and look after you a bit; that you do!"

As she spoke, Lucy turned crimson, though it was only momentarily, for her poor wasted veins could not stand for long such an unwonted drain to the head. The reaction came in excessive pallor as she turned imploring eyes on me. I smiled and nodded, and laid my finger on my lips; with a sigh, she sank back amid her pillows.

Днем Люси великолепно спала и, когда проснулась, то вид у нее был хороший, она казалась окрепшей, хотя все-таки выглядела хуже, чем накануне.

Вид ее удовлетворил Ван Хельсинга, и он пошел прогуляться, строго наказав мне не спускать с нее глаз. Я слышал, что он в передней спрашивал, как ближе всего пройти на телеграф.

Люси мило болтала со мной и, казалось, понятия не имела о том, что с ней случилось. Я старался занимать и забавлять ее. Когда ее мать пришла ее навестить, то, по-видимому, не заметила в дочери никаких перемен и сказала мне:

"Мы так страшно обязаны вам, доктор Сьюард, за все то, что вы для нас сделали; но очень прошу вас не переутомляться. Вы сами выглядите бледным и осунувшимся. Вам нужна жена, которая немного поухаживала бы за вами; это вам необходимо."

При этих словах Люси покраснела, хотя всего только на секунду, так как ее опустошенные вены не могли надолго удержать столь неожиданного и непривычного прилива крови к голове. Реакцией явилась невероятная бледность, при этом посмотрела на меня умоляюще. Я улыбнулся и кивнул, приложив палец к губам; со вздохом облегчения она откинулась на подушки.

Van Helsing returned in a couple of hours, and presently said to me:

"Now you go home, and eat much and drink enough. Make yourself strong. I stay here tonight, and I shall sit up with little miss myself. You and I must watch the case, and we must have none other to know. I have grave reasons. No, do not ask them; think what you will. Do not fear to think even the most not-probable. Goodnight."

In the hall two of the maids came to me, and asked if they or either of them might not sit up with Miss Lucy. They implored me to let them; and when I said it was Dr. Van Helsing’s wish that either he or I should sit up, they asked me quite piteously to intercede with the 'foreign gentleman'.

I was much touched by their kindness. Perhaps it is because I am weak at present, and perhaps because it was on Lucy’s account, that their devotion was manifested; for over and over again have I seen similar instances of woman’s kindness. I got back here in time for a late dinner; went my rounds—all well; and set this down whilst waiting for sleep. It is coming.

11 September

This afternoon I went over to Hillingham. Found Van Helsing in excellent spirits, and Lucy much better. Shortly after I had arrived, a big parcel from abroad came for the Professor. He opened it with much impressment—assumed, of course—and showed a great bundle of white flowers.

Ван Хельcинг вернулся через два часа и сказал мне:

"Теперь – домой, поешь, напейся как следует. Я тут останусь на ночь и сам посижу с маленькой мисс. Мы с тобой должны следить за ее болезнью – другим ни к чему об этом знать. У меня на это есть свои причины. Не спрашивай о них; думай, что хочешь. Можешь даже вообразить самое невозможное! Спокойной ночи."

В передней две служанки подошли ко мне и спросили, не нужно ли кому-нибудь из них посидеть у мисс Люси. Они умоляли меня позволить им это. Когда же я сказал, что доктор Ван Хельсинг желает, чтобы только он сам или же я сидели у кровати больной, они начали просить меня поговорить с иностранцем.

Я был тронут их любезностью. Моя ли слабость, забота ли о Люси вызвали в них такую преданность, но я уже не впервые наблюдал такие проявления женской доброты. Я вернулся в лечебницу к позднему обеду; сделал свой обход – все благополучно. Тогда я прилег. Безумно хочется спать.

11 сентября

Сегодня вечером поехал в Хиллингэм. Ван Хельсинга я застал в хорошем расположении духа. Люси гораздо лучше. Вскоре после моего приезда принесли какой-то пакет Ван Хельcингу, присланный из-за границы. Он нетерпеливо раскрыл его и показал нам целую кучу белых цветов.

"These are for you, Miss Lucy," he said.

"For me? Oh, Dr. Van Helsing!"

"Yes, my dear, but not for you to play with. These are medicines.” Here Lucy made a wry face. “Nay, but they are not to take in a decoction or in nauseous form, so you need not snub that so charming nose, or I shall point out to my friend Arthur what woes he may have to endure in seeing so much beauty that he so loves so much distort. Aha, my pretty miss, that bring the so nice nose all straight again. This is medicinal, but you do not know how. I put him in your window, I make pretty wreath, and hang him round your neck, so that you sleep well. Oh yes! they, like the lotus flower, make your trouble forgotten. It smell so like the waters of Lethe, and of that fountain of youth that the Conquistadores sought for in the Floridas, and find him all too late."

Whilst he was speaking, Lucy had been examining the flowers and smelling them. Now she threw them down, saying, with half-laughter, and half-disgust:

"Oh, Professor, I believe you are only putting up a joke on me. Why, these flowers are only common garlic."

"Это для вас, мисс Люси," сказал он.

"Для меня? О, доктор Ван Хельсинг!"

"Да, моя дорогая, для вас, но не для забавы. Это лекарство. Тут Люси сделала недовольное лицо. – Нет, не беспокойтесь. Вам не придется принимать их в отваре или в чем-нибудь неприятном, так что вам незачем подергивать своим очаровательным носиком; не то я расскажу своему другу Артуру, сколько горести ему придется пережить, когда он увидит ту красоту, которую так любит, настолько искаженной. Ага, моя дорогая мисс! Это выправило ваш носик. Итак – цветы – целебное средство, хотя вы и не понимаете, какое. Я положу их на ваше окно, сделаю хорошенький венок и надену вам его на шею, чтобы вы хорошо спали. О да, они как лотос, заставят вас забыть все ваши горести. Они пахнут как воды Леты и фонтаны юности; сам конквистадор искал их во Флориде и нашел, но к сожалению, слишком поздно."

Пока он говорил, Люси осматривала цветы и вдыхала их аромат. Затем, отбросив их и полуулыбаясь, полудосадуя, сказала:

"Ах, профессор, я надеюсь, что это милая шутка с вашей стороны. Ведь это простой чеснок!"

To my surprise, Van Helsing rose up and said with all his sternness:

"No trifling with me! I never jest! There is grim purpose in all I do; and I warn you that you do not thwart me. Take care, for the sake of others if not for your own."

Then seeing poor Lucy scared, as she might well be, he went on more gently:

"Oh, little miss, my dear, do not fear me. I only do for your good; but there is much virtue to you in those so common flowers. See, I place them myself in your room. I make myself the wreath that you are to wear. But hush! no telling to others that make so inquisitive questions. We must obey, and silence is a part of obedience; and obedience is to bring you strong and well into loving arms that wait for you. Now sit still awhile. Come with me, friend John, and you shall help me deck the room with my garlic, which is all the way from Haarlem, where my friend Vanderpool raise herb in his glass-houses all the year. I had to telegraph yesterday, or they would not have been here.”

К моему удивлению, Ван Хельcинг встал и сказал с присущей ему строгостью:

"Прошу со мною не шутить. И я никогда не шучу. Я ничего не делаю без основания; и прошу вас мне не противоречить. Будьте осторожны, если не ради себя лично, то ради других."

Затем, увидя, что Люси испугалась, что было вполне понятно, он продолжал уже более ласково:

"О моя дорогая, маленькая мисс, не бойтесь меня. Я ведь желаю вам только добра; в этих простых цветах почти все ваше спасение. Вот посмотрите – я сам разложу их у вас в комнате. Я сам сделаю вам венок, чтобы вы его носили. Но – чур! Никому ни слова, дабы не возбуждать ничьего любопытства. Итак, дитя мое, вы должны беспрекословно повиноваться, молчание – часть этого повиновения, а повиновение должно вернуть вас сильной и здоровой в объятия того, кто вас любит и ждет. Теперь посидите немного смирно. Идем со мною, друг Джон, и помоги мне осыпать комнату чесноком, присланным из Гарлема. Мой друг Вандерпуль разводит эти цветы в парниках круглый год. Мне пришлось вчера телеграфировать ему – здесь нечего было и мечтать достать их."

We went into the room, taking the flowers with us. The Professor’s actions were certainly odd and not to be found in any pharmacopœia that I ever heard of. First he fastened up the windows and latched them securely; next, taking a handful of the flowers, he rubbed them all over the sashes, as though to ensure that every whiff of air that might get in would be laden with the garlic smell. Then with the wisp he rubbed all over the jamb of the door, above, below, and at each side, and round the fireplace in the same way. It all seemed grotesque to me, and presently I said:

"Well, Professor, I know you always have a reason for what you do, but this certainly puzzles me. It is well we have no sceptic here, or he would say that you were working some spell to keep out an evil spirit."

"Perhaps I am!" he answered quietly as he began to make the wreath which Lucy was to wear round her neck.

We then waited whilst Lucy made her toilet for the night, and when she was in bed he came and himself fixed the wreath of garlic round her neck. The last words he said to her were:

"Take care you do not disturb it; and even if the room feel close, do not tonight open the window or the door."

"I promise," said Lucy, "and thank you both a thousand times for all your kindness to me! Oh, what have I done to be blessed with such friends?"

As we left the house in my fly, which was waiting, Van Helsing said:

"Tonight I can sleep in peace, and sleep I want—two nights of travel, much reading in the day between, and much anxiety on the day to follow, and a night to sit up, without to wink. Tomorrow in the morning early you call for me, and we come together to see our pretty miss, so much more strong for my ‘spell’ which I have work. Ho! ho!"

He seemed so confident that I, remembering my own confidence two nights before and with the baneful result, felt awe and vague terror. It must have been my weakness that made me hesitate to tell it to my friend, but I felt it all the more, like unshed tears.

Мы пошли в комнату и взяли с собой цветы. Поступки профессора были, конечно, чрезвычайно странны; я не нашел бы этого ни в какой медицинской книге: сначала он закрыл все окна, заперев их на затвор; затем, взяв полную горсть цветов, он натер ими все щели, дабы малейшее дуновение ветра было пропитано их ароматом. После этого взял целую связку этих цветов и натер ею косяк двери и камин. Мне все это казалось мне нелепым, и я сказал ему:

"Я привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без основания, но хорошо, что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против нечистой силы."

"Возможно, так оно и есть," спокойно ответил он и принялся за венок для Люси.

Мы подождали, пока Люси приготовилась ко сну; затем профессор надел ей венок на шею. Последние сказанные им слова были:

"Смотрите, не разорвите его и не открывайте ни окна, ни дверь, даже если в комнате будет душно."

"Обещаю вам это," сказала Люси, "и спасибо вам обоим тысячу раз за вашу ласку. О, чем я заслужила дружбу таких людей?"

Затем мы уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хельсинг сказал:

"Сегодня я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь, – две ночи в дороге, непрерывное чтение днем, большое беспокойство на следующий день и после этого бессонная ночь. Завтра рано утром ты придешь ко мне, и мы вместе пойдем к нашей милой мисс, которая, надеюсь, окрепнет благодаря тому 'колдовству', которое я устроил. Ох-хо, хо!"

Он так безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, так как я вспомнил, как сам был полон веры в благоприятный исход и как печальны оказались результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему другу, но из-за этого в глубине души я страдал еще сильнее.