Bram Stoker 'Dracula' - Брэм Стокер 'Дракула'

Mina Murray's Journal

Same day, 11 o’clock p. m.

Oh, but I am tired! If it were not that I had made my diary a duty I should not open it tonight. We had a lovely walk. Lucy, after a while, was in gay spirits, owing, I think, to some dear cows who came nosing towards us in a field close to the lighthouse, and frightened the wits out of us. I believe we forgot everything except, of course, personal fear, and it seemed to wipe the slate clean and give us a fresh start.

We had a capital 'severe tea' at Robin Hood’s Bay in a sweet little old-fashioned inn, with a bow-window right over the seaweed-covered rocks of the strand. I believe we should have shocked the 'New Woman' with our appetites. Men are more tolerant, bless them! Then we walked home with some, or rather many, stoppages to rest, and with our hearts full of a constant dread of wild bulls.

Lucy was really tired, and we intended to creep off to bed as soon as we could. The young curate came in, however, and Mrs. Westenra asked him to stay for supper. Lucy and I had both a fight for it with the dusty miller; I know it was a hard fight on my part, and I am quite heroic.

Lucy is asleep and breathing softly. She has more colour in her cheeks than usual, and looks, oh, so sweet. If Mr. Holmwood fell in love with her seeing her only in the drawing-room, I wonder what he would say if he saw her now. Some of the 'New Women' writers will some day start an idea that men and women should be allowed to see each other asleep before proposing or accepting. But I suppose the New Woman won’t condescend in future to accept; she will do the proposing herself. And a nice job she will make of it, too! There’s some consolation in that.

I am so happy tonight, because dear Lucy seems better. I really believe she has turned the corner, and that we are over her troubles with dreaming. I should be quite happy if I only knew if Jonathan.... God bless and keep him.

Дневник Мины Мюррэй

Тот же день. Одиннадцать часов вечера

Ну и устала же я! Если бы я твердо не решила вести ежедневно дневник, то сегодня ночью не раскрыла бы его. Мы совершили чудесную прогулку. Люси вскоре повеселела, наверное, благодаря чудным коровам, которые из любопытства двинулись в нашу сторону, когда мы гуляли в поле недалеко от маяка, и до смерти нас напугали. Этот испуг прогнал все прошлые впечатления, и мы начали новую жизнь.

В бухте Гобин Гуда мы напились замечательного крепкого чая в милой старомодной гостинице, эркер которой выходил прямо на прибрежные скалы, поросшие водорослями. Боюсь, мы шокировали бы своим аппетитом любую 'современную женщину'. Мужчины, слава богу, более терпимы! Потом пешком пошли домой, часто останавливаясь, так как панически боялись диких быков, которые здесь встречаются.

Люси страшно устала, и мы решили как можно скорее лечь спать. В это время пришел молодой викарий, и миссис Вестенр пригласила его остаться на ужин, так что нам с Люси пришлось безумно бороться со сном: я знаю, для меня борьба эта была ужасна – я чувствую себя положительно героиней.

Люси заснула и дышит спокойно. У нее щеки горят сильнее обыкновенного, она очень красива. Если мистер Холмвуд влюбился в нее в гостиной, то воображаю, что бы он сказал, если бы увидел ее теперь. Вполне возможно, однажды всем этим 'современным женщинам' - писательницам придет в голову, что будущим супругам нужно увидеть друг друга спящими, прежде чем делать предложение или принимать его. Впрочем, в будущем, 'современная женщина', наверное, откажется от унижения 'принимать предложение' и сама будет его делать. И вероятно, преуспеет в этом! Слабое утешение.

Я сегодня очень счастлива – Люси, кажется, уже лучше. Я убеждена, что она поправляется и что тревожные сны уже прекратились. Я была бы вполне счастлива, если бы только знала, что с Джонатаном… Да благословит и хранит его Бог!

11 August, 3 a. m.

Diary again. No sleep now, so I may as well write. I am too agitated to sleep. We have had such an adventure, such an agonising experience. I fell asleep as soon as I had closed my diary... Suddenly I became broad awake, and sat up, with a horrible sense of fear upon me, and of some feeling of emptiness around me. The room was dark, so I could not see Lucy’s bed; I stole across and felt for her. The bed was empty. I lit a match and found that she was not in the room.

The door was shut, but not locked, as I had left it. I feared to wake her mother, who has been more than usually ill lately, so threw on some clothes and got ready to look for her. As I was leaving the room it struck me that the clothes she wore might give me some clue to her dreaming intention. Dressing-gown would mean house; dress, outside. Dressing-gown and dress were both in their places. "Thank God," I said to myself, "she cannot be far, as she is only in her nightdress."

11 августа. 3 часа ночи

Снова за дневником. Не могу спать, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы заснуть. С нами приключилось что-то невероятное, какое-то кошмарное событие. Не успела я закрыть свой дневник, как тотчас же заснула… Вдруг я сразу проснулась и села на кровати. Ужасное чувство страха охватило меня – я почувствовала какую-то пустоту вокруг себя. В комнате было темно, так что я не могла видеть постели Люси; я крадучись пробралась к ней и стала ее ощупывать; постель оказалась пуста. Я зажгла спичку и увидела, что Люси нет в комнате.

Дверь закрыта, но не заперта, хотя я заперла ее. Я побоялась разбудить ее мать, поскольку в последнее время она чувствовала себя как-то хуже, чем обыкновенно, и оделась, решив сама разыскать Люси. Собираясь выйти из комнаты, я догадалась посмотреть, в чем она ушла, чтобы иметь представление о ее намерениях. Если в халате – значит, ее надо искать дома, если же в платье – вне дома. Халат и платье оказались на своих местах. "Слава Богу," сказала я себе, "она не могла далеко уйти в одной ночной рубашке."

I ran downstairs and looked in the sitting-room. Not there! Then I looked in all the other open rooms of the house, with an ever-growing fear chilling my heart. Finally I came to the hall door and found it open. It was not wide open, but the catch of the lock had not caught. The people of the house are careful to lock the door every night, so I feared that Lucy must have gone out as she was.

There was no time to think of what might happen; a vague, overmastering fear obscured all details. I took a big, heavy shawl and ran out. The clock was striking one as I was in the Crescent, and there was not a soul in sight.

I ran along the North Terrace, but could see no sign of the white figure which I expected. At the edge of the West Cliff above the pier I looked across the harbour to the East Cliff, in the hope or fear—I don’t know which—of seeing Lucy in our favourite seat.

There was a bright full moon, with heavy black, driving clouds, which threw the whole scene into a fleeting diorama of light and shade as they sailed across. For a moment or two I could see nothing, as the shadow of a cloud obscured St. Mary’s Church and all around it. Then as the cloud passed I could see the ruins of the abbey coming into view; and as the edge of a narrow band of light as sharp as a sword-cut moved along, the church and the churchyard became gradually visible.

Whatever my expectation was, it was not disappointed, for there, on our favourite seat, the silver light of the moon struck a half-reclining figure, snowy white. The coming of the cloud was too quick for me to see much, for shadow shut down on light almost immediately; but it seemed to me as though something dark stood behind the seat where the white figure shone, and bent over it. What it was, whether man or beast, I could not tell; I did not wait to catch another glance, but flew down the steep steps to the pier and along by the fish-market to the bridge, which was the only way to reach the East Cliff.

Я спустилась по лестнице и посмотрела в гостиной – ее нет. Тогда я начала искать по всем остальным комнатам, с постепенно возрастающим чувством страха. Таким образом я дошла до входной двери, она оказалась открытой, но не настежь, а слегка приотворенной. Обыкновенно прислуга на ночь тщательно запирает эту дверь, и я начала бояться, что Люси вышла на улицу.

Но раздумывать было некогда, тем более что страх совершенно лишил меня способности разбираться в деталях. Я закуталась в большую тяжелую шаль и вышла; часы пробили час, когда я пробежала по Кресшенду; не было видно ни единой души.

Я побежала вдоль Северной террасы, но белую фигуру, которую я искала, не нашла. С края Западного утеса над молом я посмотрела через гавань на Восточный утес, колеблясь между надеждой и страхом увидеть Люси на нашем любимом месте.

Круглая луна ярко освещала всю местность, а окружающие ее облака превратили всю сцену в море света и теней. Одно время я ничего не могла увидеть, так как церковь Святой Марии и вся ближайшая к ней местность были в тени. Затем, когда облако освободило луну, я прежде всего увидела руины аббатства; а когда узкая полоса света двинулась дальше, то она осветила церковь и кладбище.

Мое предположение оправдалось: луна высветила белую как снег фигуру, полулежащей на нашем любимом месте. Но тут новое облако погрузило все во мрак, и я больше ничего не успела разглядеть; мне только показалось, что позади скамейки, на которой сидела белая фигура, стояла какая-то черная тень и наклонялась над нею. Был ли это человек или животное – я не могла определить, но я не стала ждать, пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда прямо к мосту – единственному пути, который вел к Восточному утесу.

The town seemed as dead, for not a soul did I see; I rejoiced that it was so, for I wanted no witness of poor Lucy’s condition. The time and distance seemed endless, and my knees trembled and my breath came laboured as I toiled up the endless steps to the abbey. I must have gone fast, and yet it seemed to me as if my feet were weighted with lead, and as though every joint in my body were rusty.

When I got almost to the top I could see the seat and the white figure, for I was now close enough to distinguish it even through the spells of shadow. There was undoubtedly something, long and black, bending over the half-reclining white figure. I called in fright, "Lucy! Lucy!"and something raised a head, and from where I was I could see a white face and red, gleaming eyes.

Lucy did not answer, and I ran on to the entrance of the churchyard. As I entered, the church was between me and the seat, and for a minute or so I lost sight of her. When I came in view again the cloud had passed, and the moonlight struck so brilliantly that I could see Lucy half reclining with her head lying over the back of the seat. She was quite alone, and there was not a sign of any living thing about.

When I bent over her I could see that she was still asleep. Her lips were parted, and she was breathing—not softly as usual with her, but in long, heavy gasps, as though striving to get her lungs full at every breath. As I came close, she put up her hand in her sleep and pulled the collar of her nightdress close around her throat. Whilst she did so there came a little shudder through her, as though she felt the cold.

Город казался вымершим - не единой души. Я была очень рада этому, так как не хотела, чтобы оказались свидетели ужасного состояния Люси. Время и расстояние казались мне бесконечными, колени мои дрожали и я, задыхаясь, взбиралась по бесконечным ступенькам к аббатству. Я, должно быть, шла очень быстро, так как у меня и сейчас такое чувство, будто мои ноги налиты свинцом, а суставы онемели.

Когда я дошла почти до верха, то уже могла различить скамейку и белую фигуру, несмотря на то, что было темно. Оказывается – я не ошиблась – какая-то длинная, черная тень стояла нагнувшись над склонившейся белой фигурой. Я крикнула в испуге "Люси! Люси!", тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими глазами.

Люси не отвечала, и я побежала к воротам кладбища. Когда я вошла, то церковь пришлась между мной и скамейкой, так что на мгновение я потеряла Люси из виду. Когда я вышла из-за церкви, луна, освободившись от облака, так ярко светила, что я ясно увидела Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Она была теперь совершенно одна и около нее не было даже признака живого существа.

Когда я наклонилась к ней, то увидела, что она еще спала. Рот у нее был полуоткрыт, но дышала она не так ровно как всегда, а как-то тяжело, как бы стараясь захватить побольше воздуха. Когда я подошла к ней, она бессознательно подняла руку и разорвала воротник своей ночной рубашки, который закрывал ей шею, при этом она вздрогнула, как будто почувствовала холод.

I flung the warm shawl over her, and drew the edges tight round her neck, for I dreaded lest she should get some deadly chill from the night air, unclad as she was. I feared to wake her all at once, so, in order to have my hands free that I might help her, I fastened the shawl at her throat with a big safety-pin; but I must have been clumsy in my anxiety and pinched or pricked her with it, for by-and-by, when her breathing became quieter, she put her hand to her throat again and moaned.

When I had her carefully wrapped up I put my shoes on her feet and then began very gently to wake her. At first she did not respond; but gradually she became more and more uneasy in her sleep, moaning and sighing occasionally. At last, as time was passing fast, and, for many other reasons, I wished to get her home at once, I shook her more forcibly, till finally she opened her eyes and awoke.

She did not seem surprised to see me, as, of course, she did not realise all at once where she was. Lucy always wakes prettily, and even at such a time, when her body must have been chilled with cold, and her mind somewhat appalled at waking unclad in a churchyard at night, she did not lose her grace. She trembled a little, and clung to me; when I told her to come at once with me home she rose without a word, with the obedience of a child.

As we passed along, the gravel hurt my feet, and Lucy noticed me wince. She stopped and wanted to insist upon my taking my shoes; but I would not. However, when we got to the pathway outside the churchyard, where there was a puddle of water, remaining from the storm, I daubed my feet with mud, using each foot in turn on the other, so that as we went home, no one, in case we should meet any one, should notice my bare feet.

Я закутала ее в свою теплую шаль и плотно стянула края у шеи, так как боялась, чтобы она не простудилась, разгуливая ночью в одной рубашке. Я боялась разбудить ее сразу и, желая сохранить свободу рук, чтобы помочь ей, закрепила у шеи английской булавкой. Но в поспешности я, должно быть неосторожно задела или оцарапала ее булавкой, потому что после того, как она начала спокойно дышать, она все время хваталась рукой за горло и стонала.

Закутав ее хорошенько и надев ей на ноги свои туфли, я принялась осторожно будить ее. Вначале она не отзывалась, потом сон ее стал тревожнее, и временами она стонала и вздыхала. Поскольку время шло быстро, а мне хотелось поскорее отвести Люси домой, я принялась энергичнее будить ее. Она открыла глаза и проснулась.

Она нисколько не удивилась, увидев меня, по всей вероятности, не сразу сообразив, где находится. Люси очаровательна, когда просыпается, даже если это происходит неожиданно, ночью, на кладбище. Она немного дрожала и прижималась ко мне. Когда я сказала, чтобы она сейчас же шла домой, она моментально встала и послушно, как дитя, последовала за мною.

Идти босиком по гравию было больно, я невольно морщилась. Люси, заметив это, хотела немедленно вернуть мне туфли, но я категорически отказалась. И все же, когда мы вышли с кладбища на дорогу, я обмазала ноги грязью из лужи, образовавшейся после шторма, - если мы встретим кого-нибудь, будет незаметно, что я босиком.

Fortune favoured us, and we got home without meeting a soul. My heart beat so loud all the time that sometimes I thought I should faint. I was filled with anxiety about Lucy, not only for her health, lest she should suffer from the exposure, but for her reputation in case the story should get wind.

When we got in, and had washed our feet, and had said a prayer of thankfulness together, I tucked her into bed. Before falling asleep she asked—even implored—me not to say a word to any one, even her mother, about her sleep-walking adventure.

I hesitated at first to promise; but on thinking of the state of her mother’s health, and how the knowledge of such a thing would fret her, and thinking, too, of how such a story might become distorted—nay, infallibly would—in case it should leak out, I thought it wiser to do so. I hope I did right. I have locked the door, and the key is tied to my wrist, so perhaps I shall not be again disturbed. Lucy is sleeping soundly.

Нам посчастливилось, и мы дошли до дому, никого не встретив. У меня все время сердце так сильно билось, что казалось, будто я теряю сознание. Я безумно перепугалась за Люси, не только за ее здоровье, которое могло пострадать после этого ночного случая, но также и за ее репутацию, если эта история получит огласку.

Добравшись, наконец, домой, мы прежде всего оттерли ноги и вместе помолились Богу в благодарность за спасение, затем я уложила Люси в постель. Перед тем как заснуть она просила и заклинала меня никому, даже матери, не говорить ни слова о ее приключении.

Сначала я колебалась дать ей это обещание, но вспомнив о состоянии здоровья ее матери и зная, как сильно такая вещь может напугать ее, я решила, что умнее будет умолчать об этом. Надеюсь, что я правильно рассудила. Я заперла дверь на ключ и привязала ключ к запястью, так что теперь, надеюсь, меня больше не будут беспокоить. Люси крепко спит.

Same day, noon

All goes well. Lucy slept till I woke her and seemed not to have even changed her side. The adventure of the night does not seem to have harmed her; on the contrary, it has benefited her, for she looks better this morning than she has done for weeks. I was sorry to notice that my clumsiness with the safety-pin hurt her.

Indeed, it might have been serious, for the skin of her throat was pierced. I must have pinched up a piece of loose skin and have transfixed it, for there are two little red points like pin-pricks, and on the band of her nightdress was a drop of blood.

When I apologised and was concerned about it, she laughed and petted me, and said she did not even feel it. Fortunately it cannot leave a scar, as it is so tiny.

Тот же день. В полдень

Все идет хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Ночное приключение как будто не только не повредило ей, но даже пошло на пользу: она выглядит сегодня лучше, чем последнюю неделю. Меня очень огорчает, что моя неловкость с английской булавкой ранила ее.

Я, должно быть, ранила ее очень сильно, так как кожа у нее на шее оказалась проколотой. Вероятно, я захватила булавкой немного кожи и, застегивая, проколола ее насквозь, так как на горле два маленьких отверстия, точно от укола иглой; кроме того, на ночной рубашке виднелась капля крови.

Когда я, напуганная этим, извинялась перед нею, она рассмеялась и приласкала меня, сказав, что даже не чувствует ничего. К счастью, ранки эти не могут оставить шрама, так как они очень незначительны.

Same day, night

We passed a happy day. The air was clear, and the sun bright, and there was a cool breeze. We took our lunch to Mulgrave Woods, Mrs. Westenra driving by the road and Lucy and I walking by the cliff-path and joining her at the gate.

I felt a little sad myself, for I could not but feel how absolutely happy it would have been had Jonathan been with me. But there! I must only be patient. In the evening we strolled in the Casino Terrace, and heard some good music by Spohr and Mackenzie, and went to bed early. Lucy seems more restful than she has been for some time, and fell asleep at once. I shall lock the door and secure the key the same as before, though I do not expect any trouble tonight.

12 August

My expectations were wrong, for twice during the night I was wakened by Lucy trying to get out. She seemed, even in her sleep, to be a little impatient at finding the door shut, and went back to bed under a sort of protest. I woke with the dawn, and heard the birds chirping outside of the window. Lucy woke, too, and, I was glad to see, was even better than on the previous morning.

All her old gaiety of manner seemed to have come back, and she came and snuggled in beside me and told me all about Arthur. I told her how anxious I was about Jonathan, and then she tried to comfort me. Well, she succeeded somewhat, for, though sympathy can’t alter facts, it can help to make them more bearable.

Тот же день, ночью

Мы провели счастливый день. Было ясно, солнечно, дул прохладный ветерок. Мы решили пообедать в Малгрейв-Вудс. Миссис Вестерна поехала туда на экипаже, а мы с люси пошли пешком по тропинке, по утесам, и присоединились к ней уже на месте.

Мне было немного грустно - я не могла чувствовать себя совершенно счастливой, пока Джонатан не со мной. Ну что ж, нужно набираться терпения. Вечером мы прогулялись на улицу Казино Террэйс - насладидись прекрасной музыкой Шпора и Маккензи - и рано легли спать. Люси выглядит вполне спокойной, она сразу заснула. Запру дверь, а ключ спрячу, как в прошлую ночь, хотя надеюсь, что сегодня обойдется без трудностей.

12 августа

Мои предположения о спокойной ночи не оправдались, так как я ночью была дважды разбужена тем, что Люси старалась уйти. Даже во сне она казалась возмущенной тем, что дверь оказалась запертой, и очень недовольная легла обратно в постель. Я проснулась на рассвете и услышала чирикание птичек под окном. Люси тоже проснулась, и мне было приятно, что она чувствовала себя лучше, чем в предыдущее утро.

К ней опять вернулась вся ее прежняя беззаботная веселость, она подошла ко мне и, прижавшись ко мне, рассказала все об Артуре. Я же поведала ей все свои опасения относительно Джонатана, и она старалась меня успокоить. Пожалуй, ей это удалось. Хотя сочувствие не может изменить сложившихся обстоятельств, но все же становится немного легче их переносить.

13 August

Another quiet day, and to bed with the key on my wrist as before. Again I awoke in the night, and found Lucy sitting up in bed, still asleep, pointing to the window. I got up quietly, and pulling aside the blind, looked out. It was brilliant moonlight, and the soft effect of the light over the sea and sky—merged together in one great, silent mystery—was beautiful beyond words.

Between me and the moonlight flitted a great bat, coming and going in great whirling circles. Once or twice it came quite close, but was, I suppose, frightened at seeing me, and flitted away across the harbour towards the abbey. When I came back from the window Lucy had lain down again, and was sleeping peacefully. She did not stir again all night.

14 August

On the East Cliff, reading and writing all day. Lucy seems to have become as much in love with the spot as I am, and it is hard to get her away from it when it is time to come home for lunch or tea or dinner. This afternoon she made a funny remark. We were coming home for dinner, and had come to the top of the steps up from the West Pier and stopped to look at the view, as we generally do. The setting sun, low down in the sky, was just dropping behind Kettleness; the red light was thrown over on the East Cliff and the old abbey, and seemed to bathe everything in a beautiful rosy glow. We were silent for a while, and suddenly Lucy murmured as if to herself: "His red eyes again! They are just the same."

It was such an odd expression, coming apropos of nothing, that it quite startled me. I slewed round a little, so as to see Lucy well without seeming to stare at her, and saw that she was in a half-dreamy state, with an odd look on her face that I could not quite make out; so I said nothing, but followed her eyes. She appeared to be looking over at our own seat, whereon was a dark figure seated alone. I was a little startled myself, for it seemed for an instant as if the stranger had great eyes like burning flames; but a second look dispelled the illusion.

13 августа

Снова спокойный день и снова сон с ключом на запястье. Ночью я опять проснулась и застала Люси сидящей на постели, уставившейся в окно, но в глубоком сне. Я сошла с постели и, раздвинув штору, выглянула в окно. Луна ярко светила; под лучами луны небо и море, как будто слившиеся в одну глубокую, тихую тайну, были полны невыразимой красоты.

Перед окном, беспрестанно кружась, носилась большая летучая мышь; озаренная лунным светом, она то появлялась, то снова исчезала; порою она очень быстро подлетала к окну, но затем, должно быть, испугавшись меня, полетела через гавань к аббатству. Когда я отошла от окна, Люси уже спокойно лежала и спала. Больше она ни разу не поднималась за всю ночь.

14 августа

Сидела на Восточном утесе и писала целый день. Люси, кажется, так же влюбилась в это местечко, как и я. Ее трудно отозвать отсюда домой к завтраку, или к чаю, или к обеду. Сегодня днем она сделала очень странное замечание: мы возвращались домой к обеду и, когда были наверху лестницы, то остановились, чтобы как всегда полюбоваться видом. Красные лучи заходящего солнца озаряли Восточный утес и старое аббатство; казалось, будто все окружающее купалось в великолепном розовом свете. Мы молча стояли и любовались, как вдруг Люси прошептала как бы про себя: "Опять его красные глаза, они всегда такие."

Это странное выражение, сорвавшееся ни с того ни с сего с ее уст, положительно испугало меня. Я осторожно оглянулась, чтобы хорошенько рассмотреть Люси, но так, чтобы она не заметила этого, и увидела, что она была в полусонном состоянии с очень странным, непонятным мне выражением лица; я ничего не сказала, но проследила за направлением ее взгляда. Она смотрела на нашу любимую скамейку, на которой одиноко сидела какая-то темная фигура. Я сама немного испугалась, ибо мне показалось, что у незнакомца были большие глаза, которые пылали как факелы; но когда я посмотрела вторично, иллюзия пропала.

The red sunlight was shining on the windows of St. Mary’s Church. I called Lucy’s attention to the peculiar effect, and she became herself with a start, but she looked sad all the same; it may have been that she was thinking of that terrible night up there. We never refer to it; so I said nothing, and we went home to dinner.

Lucy had a headache and went early to bed. I saw her asleep, and went out for a little stroll myself; I walked along the cliffs to the westward, and was full of sweet sadness, for I was thinking of Jonathan. When coming home—it was then bright moonlight, so bright that, though the front of our part of the Crescent was in shadow, everything could be well seen.

I threw a glance up at our window, and saw Lucy’s head leaning out. I thought that perhaps she was looking out for me, so I opened my handkerchief and waved it. She did not notice or make any movement whatever. Just then, the moonlight crept round an angle of the building, and the light fell on the window. There distinctly was Lucy with her head lying up against the side of the window-sill and her eyes shut. She was fast asleep, and by her, seated on the window-sill, was something that looked like a good-sized bird.

I was afraid she might get a chill, so I ran upstairs, but as I came into the room she was moving back to her bed, fast asleep, and breathing heavily; she was holding her hand to her throat, as though to protect it from cold. I did not wake her, but tucked her up warmly; I have taken care that the door is locked and the window securely fastened. She looks so sweet as she sleeps; but she is paler than is her wont, and there is a drawn, haggard look under her eyes which I do not like. I fear she is fretting about something. I wish I could find out what it is.

Это просто красный свет солнца отражался в окнах церкви Святой Марии. Я обратила внимание Люси на это явление, она вздрогнула и пришла в себя, но все-таки была печальна; возможно, она вспомнила приключение той ужасной ночи. Мы никогда не вспоминаем об этом, так что и теперь я ничего не сказала, и мы пошли домой обедать.

У Люси заболела голова, и она рано пошла спать. Я же прошлась немного по утесам и была полна сладкой грусти, поскольку думала о Джонатане. Я же прошлась немного по утесам и была полна сладкой грусти, поскольку думала о Джонатане. Когда я возвращалась домой, то луна так ярко светила, что за исключением передней части начинающегося около нас квартала Кресшенд, можно было ясно видеть все.

Я взглянула на наше окно и увидела высунувшуюся из него голову Люси. Я подумала, что она, вероятно, смотрит на меня, тогда я вынула носовой платок и начала махать. Она не обратила на это никакого внимания и совсем не двигалась. Тут по углу дома как раз пополз свет луны и упал на окно, тогда я ясно увидела, что Люси сидит на подоконнике с откинутой назад головой и закрытыми глазами, а около нее сидит что-то вроде большой птицы.

Боясь, как бы она не простудилась, я быстро побежала наверх по лестнице, но когда я вошла в спальню. Люси была уже в кровати и крепко спала, тяжело дыша. Она держала руку у горла, как бы охраняя его от холода. Я не будила ее, но только закутала ее потеплее и позаботилась о том, чтобы окна и двери были хорошо заперты. Люси выглядела прекрасно, но немного бледнее обычного, и под глазами у нее были какие-то странные тени, которые мне вовсе не понравились.

15 August

Rose later than usual. Lucy was languid and tired, and slept on after we had been called. We had a happy surprise at breakfast. Arthur’s father is better, and wants the marriage to come off soon. Lucy is full of quiet joy, and her mother is glad and sorry at once. Later on in the day she told me the cause. She is grieved to lose Lucy as her very own, but she is rejoiced that she is soon to have some one to protect her. Poor dear, sweet lady! She confided to me that she has got her death-warrant. She has not told Lucy, and made me promise secrecy; her doctor told her that within a few months, at most, she must die, for her heart is weakening. At any time, even now, a sudden shock would be almost sure to kill her. Ah, we were wise to keep from her the affair of the dreadful night of Lucy’s sleep-walking.

15 августа

Встала позже обыкновенного. Люси была утомлена и продолжала спать до того времени, как нас позвали к столу. За завтраком нас ожидал приятный сюрприз. Отцу Артура стало лучше, и он торопит свадьбу. Люси полна безмятежного счастья, а мать ее в то же время и рада и огорчена. Немного позже в тот же день она разъяснила мне причину этого. Она очень опечалена, что приходится расстаться с Люси, но она довольна, что у Люси скоро будет кому за ней присмотреть. Бедная милая леди. Она поведала мне, что у нее порок сердца. Она не говорила об этом Люси и просила меня держать это в секрете; доктор сказал, что ей осталось жить самое большее несколько месяцев, потому что сердце ее слабеет. В любо время, даже теперь, любое потрясение может убить ее. Да, мы поступили мудро, скрыв от нее то ночное приключение.

17 August

No diary for two whole days. I have not had the heart to write. Some sort of shadowy pall seems to be coming over our happiness. No news from Jonathan, and Lucy seems to be growing weaker, whilst her mother’s hours are numbering to a close. I do not understand Lucy’s fading away as she is doing. She eats well and sleeps well, and enjoys the fresh air; but all the time the roses in her cheeks are fading, and she gets weaker and more languid day by day; at night I hear her gasping as if for air. I keep the key of our door always fastened to my wrist at night, but she gets up and walks about the room, and sits at the open window.

Last night I found her leaning out when I woke up, and when I tried to wake her I could not; she was in a faint. When I managed to restore her she was as weak as water, and cried silently between long, painful struggles for breath. When I asked her how she came to be at the window she shook her head and turned away. I trust her feeling ill may not be from that unlucky prick of the safety-pin. I looked at her throat just now as she lay asleep, and the tiny wounds seem not to have healed. They are still open, and, if anything, larger than before, and the edges of them are faintly white. They are like little white dots with red centres. Unless they heal within a day or two, I shall insist on the doctor seeing about them.

17 августа

Не вела дневника целых два дня. У меня не хватало духу вести его. Какая-то черная тень как будто обволакивает наше счастье. Никаких известий о Джонатане. Люси становится все слабее и слабее, а дни ее матери сочтены.  Не понимаю, от чего угасает Люси. Она прекрасно спит и наслаждается чудным воздухом; но несмотря на это, румянец у нее на щеках все бледнее и бледнее, и она с каждым днем становится все более слабой и вялой. Я слышу, как она по ночам дышит все тяжелее. Ключ от дверей у меня каждую ночь на руке, но она встает и ходит по комнате или сидит у открытого окна.

Прошлой ночью, когда я проснулась, я снова застала ее у открытого окна и, когда я хотела ее разбудить, то не могла: она была в обмороке. Когда мне наконец удалось привести ее в сознание, она была невероятно слаба и тихо плакала, стараясь отдышаться. Когда я спросила, как она очутилась у окна, то она покачала головой и отвернулась. Надеюсь, что ее болезнь не вызвана этим несчастным уколом булавки. Пока она спала, я осмотрела ее шею. Оказалось, что маленькие ранки еще не зажили, они все еще открыты и как будто расширились, а края их приобрели бледную окраску. Они напоминают маленькие белые кружки с красными центрами; если они не заживут через несколько дней, я настойчиво буду требовать, чтобы их осмотрел доктор.

Letter, Samuel F. Billington & Son, Solicitors, Whitby, to Messrs. Carter, Paterson & Co., London.

17 August

Dear Sirs, herewith please receive invoice of goods sent by Great Northern Railway. Same are to be delivered at Carfax, near Purfleet, immediately on receipt at goods station King’s Cross. The house is at present empty, but enclosed please find keys, all of which are labelled.

You will please deposit the boxes, fifty in number, which form the consignment, in the partially ruined building forming part of the house and marked 'A' on rough diagram enclosed. Your agent will easily recognise the locality, as it is the ancient chapel of the mansion. The goods leave by the train at 9:30 tonight, and will be due at King’s Cross at 4:30 tomorrow afternoon.

As our client wishes the delivery made as soon as possible, we shall be obliged by your having teams ready at King’s Cross at the time named and forthwith conveying the goods to destination. In order to obviate any delays possible through any routine requirements as to payment in your departments, we enclose cheque herewith for ten pounds, receipt of which please acknowledge. Should the charge be less than this amount, you can return balance; if greater, we shall at once send cheque for difference on hearing from you. You are to leave the keys on coming away in the main hall of the house, where the proprietor may get them on his entering the house by means of his duplicate key.

Pray do not take us as exceeding the bounds of business courtesy in pressing you in all ways to use the utmost expedition.

Faithfully yours, Samuel F. Billington & Son.

Самюэл Ф. Биллингтон и сын, адвокатская контора, Уитби. Письмо в компанию 'Картер и Патерсон', Лондон

17 августа

Милостивые государи, при сем прилагаю накладную на товар, отправленный по Великой Северной железной дороге. Он должен быть доставлен в Карфакс близ Пурфлита немедленно по получении на станции Кинг-Кросс. Дом в настоящее время необитаем, ключи прилагаю, они пронумерованы.

Прошу сложить ящики, количество 50, составляющие эту кладь, в разрушенной части дома, помеченной буквой 'А' на плане, который при сем прилагается. Вашему агенту не трудно будет найти место, так как это старая часовня дома. Товар отправят сегодня, в 9 ч. 30 мин. вечера, и он должен быть в Кинг-Кросс завтра в 4 ч. 30 мин. дня.

Так как наш клиент желал бы получить кладь как можно скорее, поэтому мы будем весьма признательны, если ваши представители будут в указанное время на Кинг-Кросс и организуют немедленную доставку груза по назначению. Чтобы избежать возможных задержек из-за платежей в вашем отделении, прилагаю чек на десять фунтов,  получении которого прошу подтвердить. Если расходов будет меньше, то можете вернуть остаток, если больше, то мы вам немедленно выпишем чек на израсходованный излишек. Когда вы окончите дело, оставьте ключи в доме, где владелец сам их возьмет. От входной двери у него есть свой ключ.

Прошу вас не быть на нас в претензии за то, что мы нарушаем правила вежливости, настойчиво прося вас поторопиться с доставкой.

Преданный вам, Самуил Ф. Биллингтон и Сын.

Letter, Messrs. Carter, Paterson & Co., London, to Messrs. Billington & Son, Whitby.

21 August

Dear Sirs, we beg to acknowledge £10 received and to return cheque £1 17s. 9d, amount of overplus, as shown in receipted account herewith. Goods are delivered in exact accordance with instructions, and keys left in parcel in main hall, as directed.

Yours respectfully. Pro Carter, Paterson & Co.

Письмо Картера Патерсон и К°, Лондон Биллингтону и Сын, Уайтби

21 августа

Милостивые государи, 10 фунтов мы получили, просим прислать чек еще на 1 фунт 17 шиллингов и 9 пенсов, которые с вас причитаются, как это видно из прилагаемого счета. Товар доставлен согласно инструкции, а связка ключей оставлена, как было указано, в передней.

С почтением,  за Картера Патерсон и К°.

Mina Murray’s Journal

18 August

I am happy today, and write sitting on the seat in the churchyard. Lucy is ever so much better. Last night she slept well all night, and did not disturb me once. The roses seem coming back already to her cheeks, though she is still sadly pale and wan-looking. If she were in any way anæmic I could understand it, but she is not. She is in gay spirits and full of life and cheerfulness. All the morbid reticence seems to have passed from her, and she has just reminded me, as if I needed any reminding, of that night, and that it was here, on this very seat, I found her asleep.

As she was in such a communicative humour, I asked her if she had dreamed at all that night. Before she answered, that sweet, puckered look came into her forehead, which Arthur—I call him Arthur from her habit—says he loves; and, indeed, I don’t wonder that he does. Then she went on in a half-dreaming kind of way, as if trying to recall it to herself:

Дневник Мины Меррей

18 августа

Сегодня я счастлива и снова пишу, сидя на нашей скамейке на кладбище. Люси опять гораздо лучше. Прошлую ночь она спала великолепно и ни разу меня не потревожила. Румянец постепенно возвращается к ней, хотя она все еще бледна и плохо выглядит. Если бы она была малокровной, ее состояние было бы понятно, но ведь этого нет. Она оживлена, весела и мила. Вся болезненность пропала, и она только что напомнила мне (как будто я нуждаюсь в напоминаниях!), о той ночи, когда я застала ее спящей на этом самом месте.

Видя, что она в таком хорошем настроении, я решила спросить, что ей снилось в ту ночь. Прежде чем ответить, она наморщила лоб с тем милым выражением, которое так нравится Артуру, и, явно стараясь вспомнить, продолжала:

"I didn’t quite dream; but it all seemed to be real. I only wanted to be here in this spot—I don’t know why, for I was afraid of something—I don’t know what. I remember, though I suppose I was asleep, passing through the streets and over the bridge. A fish leaped as I went by, and I leaned over to look at it, and I heard a lot of dogs howling—the whole town seemed as if it must be full of dogs all howling at once—as I went up the steps. Then I had a vague memory of something long and dark with red eyes, just as we saw in the sunset, and something very sweet and very bitter all around me at once; and then I seemed sinking into deep green water, and there was a singing in my ears, as I have heard there is to drowning men; and then everything seemed passing away from me; my soul seemed to go out from my body and float about the air. I seem to remember that once the West Lighthouse was right under me, and then there was a sort of agonising feeling, as if I were in an earthquake, and I came back and found you shaking my body. I saw you do it before I felt you."

"Я как будто не совсем спала; мне даже казалось, что все это было наяву. Мне почему-то вдруг захотелось прийти сюда, но почему, не знаю. Я помню сквозь сон, что я шла по улицам и перешла мост. Рыба выпрыгнула из воды, и я наклонилась, чтобы взглянуть на нее. Когда я поднималась по лестнице, то услышала вой стольких собак, что казалось, весь город был полон собак, которые выли все сразу. Затем мне смутно помнится что-то длинное, темное с красными глазами, как раз такими, как тот заход солнца, затем что-то нежное и горькое вдруг охватило меня; потом мне казалось, будто я погружаюсь в глубокую зеленую воду, и я слышала какое-то пение, как это бывает с утопающими, как мне рассказывали; затем все закружилось передо мною, и моя душа как будто покинула мое тело и витала где-то в воздухе. Помнится, мне еще показалось, что Западный маяк очутился как раз подо мной; затем меня охватило какое-то мучительное чувство и как бы началось землетрясение, после чего я вышла из оцепенения и увидела, как ты трясешь мое тело. Я видела, как ты будишь меня, раньше, чем почувствовала это."

Then she began to laugh. It seemed a little uncanny to me, and I listened to her breathlessly. I did not quite like it, and thought it better not to keep her mind on the subject, so we drifted on to other subjects, and Lucy was like her old self again. When we got home the fresh breeze had braced her up, and her pale cheeks were really more rosy. Her mother rejoiced when she saw her, and we all spent a very happy evening together.

19 August

Joy, joy, joy! although not all joy. At last, news of Jonathan. The dear fellow has been ill; that is why he did not write. I am not afraid to think it or say it, now that I know. Mr. Hawkins sent me on the letter, and wrote himself, oh, so kindly. I am to leave in the morning and go over to Jonathan, and to help to nurse him if necessary, and to bring him home. Mr. Hawkins says it would not be a bad thing if we were to be married out there.

I have cried over the good Sister’s letter till I can feel it wet against my bosom, where it lies. It is of Jonathan, and must be next my heart, for he is in my heart.

My journey is all mapped out, and my luggage ready. I am only taking one change of dress; Lucy will bring my trunk to London and keep it till I send for it, for it may be that ... I must write no more; I must keep it to say to Jonathan, my husband. The letter that he has seen and touched must comfort me till we meet.

Она рассмеялась. Мне это показалось немного странным, и я слушала ее, затаив дыхание. Ее смех мне совсем не понравился, я решила, что лучше с ней не говорить об этом, и перешла на другую тему. Люси снова стала прежней. По дороге домой свежий ветерок подбодрил ее, и щеки порозовели. Мать Люси очень обрадовалась, увидев ее, и мы провели прекрасный вечер.

19 августа

Радость! Радость! Радость! Хотя и не все радость. Наконец известие о Джонатане. Бедняжка был болен; вот почему он не писал. Я не боюсь уже теперь об этом думать или говорить, когда я все знаю. М-р Хаукинс переслал мне письмо и сам приписал пару трогательных строк. Мне придется сегодня утром поехать к Джонатану, помочь, если нужно будет, ухаживать за ним и привезти его домой. М-р Хаукинс пишет, что было бы вовсе не плохо, если бы мы вскоре поженились.

Я плакала над письмом сестры милосердия, и чувствую, как оно мокро на груди, где оно у меня лежит. Оно о Джонатане, и теперь я храню его поближе к сердцу, потому что он сам у меня в сердце.

План моего путешествия разработан, .багаж уложен. С собой беру лишь одну смену платья. Люси привезет мой чемодан в Лондон и оставит у себя, пока я не пришлю за ним, вполне возможно, что... я больше не должна писать, теперь я все смогу рассказать Джонатану, моему мужу. Его письмо будет мне утешением, пока мы не встретимся.

Letter, Sister Agatha, Hospital of St. Joseph and Ste. Mary, Buda-Pesth, to Miss Wilhelmina Murray

12 August

Dear Madam, I write by desire of Mr. Jonathan Harker, who is himself not strong enough to write, though progressing well, thanks to God and St. Joseph and Ste. Mary. He has been under our care for nearly six weeks, suffering from a violent brain fever. He wishes me to convey his love, and to say that by this post I write for him to Mr. Peter Hawkins, Exeter, to say, with his dutiful respects, that he is sorry for his delay, and that all of his work is completed.

He will require some few weeks’ rest in our sanatorium in the hills, but will then return. He wishes me to say that he has not sufficient money with him, and that he would like to pay for his staying here, so that others who need shall not be wanting for help.

Believe me, Yours, with sympathy and all blessings, Sister Agatha.

P. S.My patient being asleep, I open this to let you know something more. He has told me all about you, and that you are shortly to be his wife. All blessings to you both! He has had some fearful shock—so says our doctor—and in his delirium his ravings have been dreadful; of wolves and poison and blood; of ghosts and demons; and I fear to say of what. Be careful with him always that there may be nothing to excite him of this kind for a long time to come; the traces of such an illness as his do not lightly die away.

We should have written long ago, but we knew nothing of his friends, and there was on him nothing that any one could understand. He came in the train from Klausenburg, and the guard was told by the station-master there that he rushed into the station shouting for a ticket for home. Seeing from his violent demeanour that he was English, they gave him a ticket for the furthest station on the way thither that the train reached.

Be assured that he is well cared for. He has won all hearts by his sweetness and gentleness. He is truly getting on well, and I have no doubt will in a few weeks be all himself. But be careful of him for safety’s sake. There are, I pray God and St. Joseph and Ste. Mary, many, many, happy years for you both.

Письмо сестры Агаты, больница Святого Иосифа и Святой Марии, мисс Вильгельмине Мюррэй

12 августа

Милостивая государыня! Пишу по желанию мистера Джонатана Харкера, который еще недостаточно окреп, чтобы писать самому, хотя ему уже гораздо лучше, благодаря Богу и Св. Иосифу и Св. Марии. Он пролежал у нас около шести недель в сильнейшей горячке. Он просил меня успокоить свою невесту и передать ей, кроме того, что с этой же почтой он посылает письмо мистеру Питеру Хаукинсу, которому просит передать свое глубокое почтение и сообщить, что очень огорчен своей задержкой и что дело его закончено.

Он пробудет еще несколько недель в нашем санатории, расположенном в горах, а затем отправится домой. Кроме того, он просил меня сообщить вам, что у него не хватает денег, чтобы расплатиться, а он желал бы уплатить здесь, ибо найдутся другие, более нуждающиеся.

Примите уверение в полном моем уважении и да благословит вас Бог. Ваша сестра Агата.

P. S. Так как мой пациент заснул, то я вновь открываю это письмо, чтобы сообщить вам еще кое-что. Он мне все рассказал про вас и о том, что вы скоро будете его женой. Да благословит вас обоих Создатель. У него был, по-видимому, какой-то потрясающий удар – так говорит наш доктор – и в своей горячке он все бредит всевозможными ужасами: волками, ядом и кровью, призраками и демонами и, я боюсь даже сказать, чем еще, но будьте с ним осторожны и следите за тем, чтобы его ничего не тревожило; следы такой болезни не скоро исчезнут.

Мы уже давно написали бы, да ничего не знали о его друзьях, а из его разговоров ничего не могли понять. Он приехал поездом из Клаузенбурга, и начальник станции рассказывал служащему, что на станции он кричал, чтобы ему дали билет домой. Видя по всему, что он англичанин, ему выдали билет до конечной станции этой железной дороги.

Будьте спокойны за него, так как за ним заботливо ухаживают. Своей лаской и благовоспитанностью он победил наши сердца. Теперь ему действительно гораздо лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он совершенно оправится, но ради его же спасения будьте с ним очень осторожны. Я буду молиться за ваше долгое счастье Господу Богу и Святому Иосифу и Святой Марии.

Dr. Seward’s Diary

19 August

Strange and sudden change in Renfield last night. About eight o’clock he began to get excited and sniff about as a dog does when setting. The attendant was struck by his manner, and knowing my interest in him, encouraged him to talk. He is usually respectful to the attendant and at times servile; but tonight, the man tells me, he was quite haughty. Would not condescend to talk with him at all. All he would say was:

"I don’t want to talk to you: you don’t count now; the Master is at hand."

The attendant thinks it is some sudden form of religious mania which has seized him. If so, we must look out for squalls, for a strong man with homicidal and religious mania at once might be dangerous. The combination is a dreadful one.

At nine o’clock I visited him myself. His attitude to me was the same as that to the attendant; in his sublime self-feeling the difference between myself and attendant seemed to him as nothing. It looks like religious mania, and he will soon think that he himself is God. These infinitesimal distinctions between man and man are too paltry for an Omnipotent Being. How these madmen give themselves away! The real God taketh heed lest a sparrow fall; but the God created from human vanity sees no difference between an eagle and a sparrow. Oh, if men only knew!

Дневник Мистера Сьюарда

19 августа

Вчера вечером в Рэнфилде произошла странная и неожиданная перемена. Около 8-ми часов он стал возбужденным и начал рыскать всюду, как собака на охоте. Служащий был этим поражен и, зная, как я им интересуюсь, постарался, чтобы Рэнфилд разговорился. Обыкновенно Рэнфилд относится с уважением к служителю, порою даже с раболепством; но сегодня, по словам служителя, он держался с ним надменно. Ни за что не захотел снизойти до разговора. Вот все, что он сказал:

"Я не желаю с вами говорить; вы теперь для меня не существуете; теперь господин мой рядом."

Служитель думает, что Рэнфилда вдруг охватил приступ религиозной мании. В этом случае возможны срывы: сильный человек, одержимый одновременно манией убийства и религиозной манией, может стать опасен.

В 9 часов вечера я сам посетил его. Он отнесся ко мне так же, как к служителю. Был настолько преисполнен сознанием собственного величия, что не делал особого различия между мной и служителем. Это действительно похоже на религиозную манию, он может скоро возомнить себя Богом. Конечно, различия между нами, смертными, слишком мелки, незначительны для Всемогущего. Как же легко разгадать сумасшедшего! Истинному Богу воробей дорог, а боги, сотворенные человеческим тщеславием, не видят различия между орлом и воробьем. Если бы люди знали!

For half an hour or more Renfield kept getting excited in greater and greater degree. I did not pretend to be watching him, but I kept strict observation all the same. All at once that shifty look came into his eyes which we always see when a madman has seized an idea, and with it the shifty movement of the head and back which asylum attendants come to know so well.

He became quite quiet, and went and sat on the edge of his bed resignedly, and looked into space with lack-lustre eyes. I thought I would find out if his apathy were real or only assumed, and tried to lead him to talk of his pets, a theme which had never failed to excite his attention. At first he made no reply, but at length said testily:

"Bother them all! I don’t care a pin about them."

"What?" I said. "You don’t mean to tell me you don’t care about spiders?" (Spiders at present are his hobby and the note-book is filling up with columns of small figures.)

To this he answered enigmatically:

"The bride-maidens rejoice the eyes that wait the coming of the bride; but when the bride draweth nigh, then the maidens shine not to the eyes that are filled."

В течение получаса возбуждение Ренфилда возрастало. Я не подал даже вида, что слежу за ним, но все-таки наблюдал очень внимательно; в его глазах внезапно появилось то хитрое выражение, которое мы замечаем обыкновенно у сумасшедшего, занятого какой-нибудь определенной мыслью.

Затем он сразу успокоился и уселся на краю кровати, уставившись в пространство тусклыми глазами. Я решил проверить, притворяется ли он апатичным, или на самом деле таков, и завел с ним разговор на тему о домашних животных, на которую он всегда отзывался. Сначала он ничего не отвечал, потом сказал раздраженно:

"Да ну их всех! Я нисколько не интересуюсь ими."

"Что?" спросил я. "Не хотите ли вы этим сказать, что не интересуетесь пауками? (Теперь пауки его слабость, и его записная книжка полна рисунков, изображающих пауков.)

На что он двусмысленно ответил:

"Подружки невесты радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но с появлением невесты они перестают существовать для присутствующих."

He would not explain himself, but remained obstinately seated on his bed all the time I remained with him.

I am weary tonight and low in spirits. I cannot but think of Lucy, and how different things might have been. If I don’t sleep at once, chloral, the modern Morpheus—C2HCl3O. H2O! I must be careful not to let it grow into a habit. No, I shall take none tonight! I have thought of Lucy, and I shall not dishonour her by mixing the two. If need be, tonight shall be sleepless...

Later.

Glad I made the resolution; gladder that I kept to it. I had lain tossing about, and had heard the clock strike only twice, when the night-watchman came to me, sent up from the ward, to say that Renfield had escaped. I threw on my clothes and ran down at once; my patient is too dangerous a person to be roaming about. Those ideas of his might work out dangerously with strangers.

The attendant was waiting for me. He said he had seen him not ten minutes before, seemingly asleep in his bed, when he had looked through the observation-trap in the door. His attention was called by the sound of the window being wrenched out. He ran back and saw his feet disappear through the window, and had at once sent up for me. He was only in his night-gear, and cannot be far off.

Он не хотел объяснить значения своих слов и все то время, что я у него пробыл, молча просидел на своей постели.

Я сегодня очень устал, и настроение неважное. не могу не думать о Люси и о том, что все могло сложиться по-иному. Если сразу не засну, приму хлорал, этот современный Морфей - C2HCl3O.H2O! Впрочем, нужно следить, чтобы это не вошло в привычку. Нет, сегодня не стану! Не буду свои мысли о Люси смешивать с этим. В крайнем случае не посплю сегодня...

Позднее.

Я рад, что принял такое решение, еще более рад, что последовал ему. Лежал, маялся, услышал, как часы пробили два, - и тут пришел дежурный, посланный из палаты с сообщением, что Рэнфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же спустился вниз; мой пациент слишком опасный человек, чтобы оставлять его на свободе. Его идеи могут слишком плохо отразиться на посторонних.

Служитель ждал меня. Он сказал, что всего 10 минут назад он видел Рэнфилда в дверной глазок спящим. Затем его внимание было привлечено звоном разбитого стекла. Когда он бросился в комнату, то увидел в окне только пятки и тотчас же послал за мною. Больной в одной ночной рубашке и, наверное, не успел убежать далеко.

The attendant thought it would be more useful to watch where he should go than to follow him, as he might lose sight of him whilst getting out of the building by the door. He is a bulky man, and couldn’t get through the window. I am thin, so, with his aid, I got out, but feet foremost, and, as we were only a few feet above ground, landed unhurt. The attendant told me the patient had gone to the left, and had taken a straight line, so I ran as quickly as I could. As I got through the belt of trees I saw a white figure scale the high wall which separates our grounds from those of the deserted house.

I ran back at once, told the watchman to get three or four men immediately and follow me into the grounds of Carfax, in case our friend might be dangerous. I got a ladder myself, and crossing the wall, dropped down on the other side. I could see Renfield’s figure just disappearing behind the angle of the house, so I ran after him. On the far side of the house I found him pressed close against the old ironbound oak door of the chapel.

He was talking, apparently to some one, but I was afraid to go near enough to hear what he was saying, lest I might frighten him, and he should run off. Chasing an errant swarm of bees is nothing to following a naked lunatic, when the fit of escaping is upon him! After a few minutes, however, I could see that he did not take note of anything around him, and so ventured to draw nearer to him—the more so as my men had now crossed the wall and were closing him in. I heard him say:

Служитель решил, что лучше проследить, куда он пойдет, а то, выходя из дому через двери, можно потерять его из виду. Он был слишком толст, чтобы пролезть в окно, а так как я худощав, то с его помощью легко пролез ногами вперед и спрыгнул на землю. Служитель сказал, что пациент повернул налево, а потом прямо, и я побежал как только мог вслед за ним. Миновав деревья, я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая отделяет наше владение от соседей.

Я сейчас же вернулся и приказал служителю немедленно позвать четырех служителей на тот случай, если больной в буйном состоянии, и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через стену вслед за беглецом. Я как раз увидел Рэнфилда, исчезающего за углом дома, и погнался за ним. Он уже был далеко, и я увидел, как он прижался к обитой железом дубовой двери церкви.

Он разговаривал с кем-то, а я боялся подойти туда, чтобы его не напугать, иначе он мог убежать. Гнаться за пчелиным роем ничто в сравнении с погоней за голым сумасшедшим, когда на него накатит. Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не обращает внимания на окружающее, и стал подходить ближе, тем более, что мои люди тоже успели перелезть через стену и окружить его. Я слушал, как он говорил:

"I am here to do Your bidding, Master. I am Your slave, and You will reward me, for I shall be faithful. I have worshipped You long and afar off. Now that You are near, I await Your commands, and You will not pass me by, will You, dear Master, in Your distribution of good things?"

He is a selfish old beggar anyhow. He thinks of the loaves and fishes even when he believes he is in a Real Presence. His manias make a startling combination. When we closed in on him he fought like a tiger. He is immensely strong, for he was more like a wild beast than a man. I never saw a lunatic in such a paroxysm of rage before; and I hope I shall not again.

"Я здесь, господин мой, чтобы выслушать Ваше приказание. Я Ваш раб, и Вы вознаградите меня, так как я буду Вам верен. Я давно уже ожидаю Вас. Теперь Вы здесь, и я жду Ваших приказаний и надеюсь, что Вы не обойдете меня, дорогой мой Господин, и наделите меня Вашим добром."

Как бы то ни было, он просто старый жадный нищий. Он думает о хлебе и рыбах, когда убежден, что перед ним Бог. Его мания – какая-то странная комбинация. Когда мы его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно силен и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видел сумасшедшего в таком припадке бешенства; и надеюсь, что никогда больше не увижу.

It is a mercy that we have found out his strength and his danger in good time. With strength and determination like his, he might have done wild work before he was caged. He is safe now at any rate. Jack Sheppard himself couldn’t get free from the strait-waistcoat that keeps him restrained, and he’s chained to the wall in the padded room. His cries are at times awful, but the silences that follow are more deadly still.

Just now he spoke coherent words for the first time:

"I shall be patient, Master. It is coming—coming—coming!"

I was too excited to sleep, but this diary has quieted me, and I feel I shall get some sleep tonight.

Счастье еще, что мы захватили его вовремя. С его силой и решительностью он мог бы натворить много бед. Теперь он, во всяком случае, безопасен, так как мы надели на него рубашку и связали. Сам Джек Шеппард не смог бы сбросить смирительную рубашку, которую мы надели на Ренфилда, после чего  его поместили в обитую войлоком палату, приковав цепью к стене. Временами он издает ужасные крики, но наступающая затем тишина еще более зловеща.

Сейчас только он проговорил первые связные слова: "Я буду терпеть, Господин мой. Это приближается... приближается... приближается...

Сначала я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но этот дневник успокоил меня, и я чувствую, что сегодня буду спать.