Печать

 

все книги

Washington Irving "Rip Van Winkle" - Вашингтон Ирвинг "Рип Ван Винкль"

Whoever has made a voyage up the Hudson must remember the Kaatskill mountains. They are a disremembered branch of the great Appalachian family, and are seen away to the west of the river, swelling up to a noble height, and lording it over the surrounding country. Every change of season, every change of weather, indeed, every hour of the day, produces some change in the magical hues of the day, produces some change in the magical hues and shapes of these mountains, and they are regarded by all the good wives, far and near as perfect barometers.

Кто бы ни совершал путешествие вверх по Гудзону, должно быть, помнит Каатскиллские горы. Они являются забытым отрогом великой семьи Аппалачей и видны далеко к западу от реки, возвышаясь на значительную высоту и господствуя над окружающей местностью. Каждое изменение времени года, каждая перемена погоды, на самом деле, каждый час дня, производит некоторое изменение  в волшебных оттенках и формах этих гор, они рассматриваются всеми хорошими хозяйками, живущими далеко и близко, как прекрасные барометры.
When the weather is fair and settled, they are clothed in blue and purple, and print their bold outlines on the clear evening sky; but, sometimes, when the rest of the landshare is cloudless, they will gather a hood of gray vapors about summits, which, in the last rays of the setting sun, will glow and light up like a crown of glory. Когда погода ясна и устойчива, они одеты в голубое и пурпурное, и отпечатывают свои контуры на чистом вечерем небе, но иногда, когда остальная часть ландшафта безоблачна, они собирают шапку серых туманов вокруг вершин, которые в последних лучах заходящего солнца горят и сияют, как венец славы.
At the foot of these fairy mountains, the voyager may have descried the light smoke curling up from a village, whose shingle roofs gleam among the trees, just where the blue tints of the upland melt away into the fresh green of the nearer landscape. It is a little village, of great antiquity, having been founded by some of the Dutch colonists; in the early times of the province, just about the beginning of the government of the good Peter Stuyvesant, (may he rest in peace!) and there were some of the houses of the original settlers standing within a few years, built of small yellow bricks brought from Holland, having latticed windows and gable fronts, surmounted with weather-cocks. У подножия этих сказочных гор путешественник может заметить лёгкий дымок, вьющийся над деревней, чьи покрытые дранкой крыши поблёскивают среди деревьев, как раз там, где голубые тона нагорья переходят в свежую зелень ближнего ландшафта. Это маленькая деревня большой древности, основанная кем-то из голландских колонистов в раннюю пору существования провинции приблизительно в начале правления доброго Питера Стойвесанта, (пусть он покоится с миром!) и были некоторые из домов первых поселнцев, стоявшие в течение нескольких лет, построенные из маленьких жёлтых кирпичей, привезённых из Голландии, имеющие решётчатые окна и остроконечные фасады, увенчанные флюгерами в виде петушков.
In that same village, and in one of these very houses (which, to tell the precise truth, was sadly time-worn and weather-beaten), there lived many years since, while the country was yet a province of Great Britain, a simple good-natured fellow, of the name of Rip Van Winkle. He was a descendant of the Van Winkles who figured so gallantly in the chivalrous days of Peter Stuyvesant, and accompanied him to the siege of Fort Christina. He inherited, however, but little of the martial character of his ancestors. В той самой деревне и в одном из этих самых домов, который, по правде говоря, был изношен временем и потрёпан погодой, жил многие годы, с тех пор, как эта местность была ещё провинцией Великобритании, простой добродушный парень, по имени Рип Ван Винкль. Он был потомком тех Ван Винклей, которые проявили себя так смело в рыцарскую пору Питера Стойвесанта и сопровождали его при осаде форта Христина. Он унаследовал, однако, мало от воинственного характера своих предков.

I have observed that he was a simple good-natred man; he was, moreover, a kind neighbor, and an obedient hen-pecked husband. Indeed, no the latter circumstance might be owing that meekness of spirit which gained him such universal popularity; for those men are most apt to be obsequious and conciliating abroad, who are under the discipline of shrews at home. Their tempers, doubtless, are rendered pliant and malleable in the fiery furnace of domestic tribulation; and a curtain lecture is worth all the sermons in the world for teaching the virtues of patience and long-suffering. A termagant wife may, therefore, in some respects, be considered a tolerable blessing; and if so, Rip Wan Winkle was thrice blessed. Я уже замечал, что он был простым и добродушным человеком; он являлся, кроме того, хорошим соседом и послушным, забитым мужем. На самом деле, этому последнему обстоятельству, должно быть обязана та кротость духа, которая завоевала ему такую всеобщую популярность; те люди, котрые более всего склонны быть подобострастными и располагающими к себе вне дома, находятся под контролем сварливых жён дома. Их нрав, без сомнения, становится мягким и уступчивым в горячей печи домашних страданий; и скрытая нотация, получаемая мужем от жены, стоит всех проповедей в мире в смысле наставления в добродетили терпения и кротости. Поэтому, в некотором смысле, сварливая жена может считаться сносным благом; и если так, Рип Ван Винкль был трижды благословлён.

Certain it is, that he was a great favorite among all the good wives of the village, who, as usual, with the amiable sex, took his part in all family squabbles; and never failed, whenever they talked those matters over in their evening gossipings, to lay all the blame on Dame Van Winkle. The children of the village, too, would shout with joy whenever he approched.

He assisted at their sports, made their playthings, taught them to fly kites and shoot marbles, and told them long stories of ghosts, witches, and Indians. Whenever he went dodging about village, he was surrounded by a troop of them, hanging on his skirts, clambering on his back, and playing a thousand tricks on him with impunity; and not a dog would bark at him throughout the neighborhood.

Несомненным является то, что он был большим любимцем всех добрых хозяек этой деревни, которые, как обычно это бывает с прекрасным полом, принимали его сторону во всех семейных пререканиях и никогда не переставали, при обсуждении этих дел во время своих вечерних пересудов, возложить всю вину на хозяйку Ва Винкль. Дети деревни тоже, бывало, кричали от радости вский раз, когда он к ним приближался.

Он помогал им в их играх, делал им игрушки, учил их запускать воздушных змеев и кидать мраморные шарики, рассказыввал им длинные истории о привидениях, ведьмах и индейцах. Всякий раз, когда он ходил туда-сюда по деревне, он был окружён их толпой, висящих на его подоле, карабкающихся по его спине и безнаказанно играющих над ним тысячу шуток; и ни одна собака во всей округе не лаяла на него.
The great error in Rip's composition was an insuperable aversion to all kinds of profitable labor. It could not be from the want of assiduity or perseverance; for he would sit on a wet rock, with a rod as long and heavy as a Tartar's lance, and fish all day without a murmur, even though he should no be encouraged by a single nibble. He would carry a fowling-piece on his shoulder for hours together, trudging through woods and swamps, and up hill and down dale, to shoot a few squirells or wild pigeons. Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к любым видам полезного труда. Это не могло быть из-за недостатка рвения или упорства, так как он бывало сидел на мокром камне с удочкой такой же длинной и тяжёлой, как татарскре копьё и рыбачил весь день без ропота, даже если он не был поощрён ни единственной поклёвкой. Он бывало тащил охотничье ружьё на плече долгими часами, продираясь сквозь леса и болота и вверх по холму и вниз в долину, чтобы подстрелить несколько белок и диких голубей.
He would never refuse to assist a neighbor even in the roughest toil, and was a foremost man at all country frolict for husking Indian corn, or building stone-fences; the woman of the village, too, used to employ him to run their errands, and to do such little odd jobs as their less obliging husbands would not do for them. In a word Rip was ready to attend to anybody's business but his own; but as to doing family duty, and keeping his farm in order, he found it impossible. Он никогда не отказывался омочь соседу даже в самом тяжёлом труде и был самым первым человеком во всех деревенских забавах, таких, как лущение кукурузы или строительство каменых заборов; деревенские женщины тоже привыкли нанимать его бегать по их поручениям и выполнять такие маленькие случайные поручения, которые их менее услужливые мужья не делали для них. Другими словами, Рип готов был заниматься чьим угодно делом, кроме своего собственного, но, что касается выполнения семейных обязанностей и поддержания своей фермы в порядке, он находил это невозможным.

In fact, he declared it was of no use to work on his farm; it was the most pestilent liitle piece of ground in the whole country; every thing about it went wrong, and would go wrong, in spite of him. His fences were continually falling to pieces; his cow would either go astray, or get among the cabbages; weeds were sure to grow quicker in his fields than anywhere else; the rain always made a point of setting in just as he had some out-door work to do; so that though his patrimonial estate had dwindled away under his management, acre by acre, until there was little more left than a mere patch of Indian corn and potatoes, yet it was the worst conditioned farm in the neighborhood. На самом деле, он заявлял, что было бесполезно работать на своей ферме; это был самый бесполезный кусочек земли во всей стране; всё, что его касалось, не удавалось и не будет удаваться, несмотря на него. Его заборы постоянно разваливались на части, его корова либо сбивалась с пути, либо забиралась в капусту, сорняки наверняка росли быстрее на его полях, чем где-либо ещё; дождь всегда собирался зарядить как раз тогда, когда он должен был сделать работу снаружи; так его отеческое поместье сокращалось под его управлением акр за акром до тех пор, пока не осталось немногим больше, чем просто клочёк кукурузы или картофеля, это была самая плохо ухоженая ферма в округе.
His children, too, were as ragged and wild if they belonged to  nodody. His son Rip, an urchin begotten in his own likeness, promised to inherit the habits, with the old clothes of his father. He was generally seen trooping like a colt at his mother's heels, equipped in pair of his father's cast-off galligaskins, which he had much ado to hold up with one hand, as a fine lady does her train in bad weather. Rip Van Winkle, however, was one of those happy mortals, of foolish, well-oiled dispositions, who take the world easy, eat white bread or black, whichever can be got with least thouhgt or trouble, and would rather starve on a penny than work for a pound. Его дети тоже были такими оборванными и растрёпанными, как будто они никому не принадлежали. Его сын Рип, мальчишка, порождённый по его собственному подобию, обещал наследовать его привычки вместе со старой одеждой своего отца. Его обычно видели бегущим, как жеребёнок по пятам своей матери, снаряжённым в пару отцовских поношенных широких штанов, которые ему приходилось с большим трудом придерживать одной рукой, как светская дама придерживает свой шлейф в плохую погоду. Рип Ван Винкль, однако, был одним из тех счастливых смертных глупого покладистого нрава, который принимает мир легко, ест белый хлеб или чёрный, который можно достать с наименьшей мыслью или трудностью и будет скорее голодать на пенни, чем работать за фунт.
If left to himself, he would have whistled life away in perfect contentment; but his wife kept continually dinning in his ears about his idleness, his carelessness, and the ruin he was bringing on his family. Morning, noon, and night, her tongue was incessantly going, and every thing he said or did was sure to produce a torrent of hausehold eloquence. Rip had but one way of replying to all lectures of the kind, and that, by frequent use, had grown into a habit. He shrugged his shoulders, shook his head, cast up his eyes, but said nothing. This, however, always provoked a fresh volley from his wife; so that he was fain to draw off his forces, and take to the outside of the house - the only side which, in truth, belongs to a hen-pecked husband. Если он оставался наедине с собой, он, бывало, просвистывал жизнь в прекрасном довольстве; но его жена продолжала постоянно жужжать в его уши о его безделье, его беспечности и упадке, который он навлекает на всю семью. Утром, днём и вечером её язык непрерывно двигался, каждая вещь, что он говорил или делал, производила поток домашнего красноречия. Рип имел один способ отвечать на все проповеди этого рода, и это из-за частого использования перерасло в привычку. Он пожимал плечами, тряс своей головой, закатывал свои глаза, но ничего не говорил. Это, однако, всегда провоцировало новый залп от его жены, таким образом, он всегда был вынужден уводить свои войска и отправляться за пределы дома к единственной стороне, которая, по правде, принадлежит забитому мужу.

Rip's sole domestic adherent was his dog Wolf, who was as much hen-pecked as his master; For Dame Van Winkle regarded them as companions in idleness, and even looled upon Wolf with an evil eye, as the cause of his master's going so often astray. True it is, in all points of spirit befitting an honorable dog, he was as courageous an animal as ever scoured the woods - but what courage can withstand the everduring and allbesetting terrors of a woman's tongue? The moment Wolf entered the house his crest fell, his tail dropped to the ground, or curled between his legs, he sneaked about with a gallows air, casting many a sidelong glance at Dame Van Winkle, and at the least flourist of broomstick or ladle, he would run to the door with yelping precapitation. Единственным домашним сторонником Рипа был его пёс Вольф, который был настолько же забитым, как и его хозяин, ибо хозяйка Ван Винкль рассматривала их как товарищей по безделью и даже смотрела на Вольфа злым взглядом как на причину частых отлучек его хозяина. Верно то, что во всех отношениях духа, приличествующих честной собаке, он был подобен храбрейшему животному, который когда-либо рыскал по лесам, но какая храбрость может противостоять постоянным и вездесущим нападкам женского языка? В тот момент, когда Вольф входил в дом, его холка опадала, его хвост опускался к земле или был закручен между ног, он крался с видом висельника, бросая многочисленные косые взгляды на хозяйку ван Винкль, и при малейшем взмахе метлы или ковша бежал к двери с тявкающей стремительностью.
Times grew worse and worse with Rip Van Winkle as years of matrimony rolled on; a tart temper never mellows with age, and a sharp tongue is the only edged tool that grows keener with constant use. For a long while he used to console himself, when driven from home, by frequenting a kind of perpetual club of the sages, philosophers, and other idle personages of the village; which held its sessions on a bench before a small inn, designated by a rubicund portrait of His Majesty George the Third. Времена становились всё хуже и хуже, как шли годы супружества; раздражительный нрав никогда не смягчается с возрастом, и острый язык становится единственным заострённым инструментом, который становится острее от постоянного использования. Постоянно он привык утешать себя, часто посещая разновидность вечного клуба мудрецов, философов и других праздных личностей деревни, который проводил свои заседания на скамейке перед маленькой гостиницей, обозначенной румяным портретом Его Величества Георга Третьего.
Here they used to sit in the shade through a long lazy summer's day, talking listlessly over village gossip, or telling endless sleepy stories about nothing. But it would have been worth any statesman's money to have heard the profound discussions that sometimes took place, when by chance an old newspaper fell into their hands from some passing traveller. How solemnly they would listen to the contents, as drawled out by Derrick Van Bummel, the schoolmaster, a dapper learned little man, who was not to be daunted by the most gigantic word in the dictionary; and how sagely they would deliberate upon public events some months after they had taken place. Здесь они привыкли сидеть в тени в течение долгого ленивого летнего для, вяло обсуждая деревенские сплетни или рассказывая бесконечные сонные истории ни о чём. Но услышать происходящии дискуссии стоило бы чиновнику за любые деньги, когда случайная газета попадала им в руки от случайного путешественника. Как торжественно они слушали содержание, когда его протяжно читал Деррик ван Буммель, школьный учитель, проворный учёный маленький человек, которого не устрашало самое гигантское слово в словаре и как мудро они размышляли об общественных событиях через несколько месяцев после того, как они произошли.

The opinions of this junto were completely controlled by Nicholas Vedder, a patriarch of the village, and landlord of the inn, at the door of which he took his seat from morning till night, just moving sufficiently to avoid the sun and keep in the shade of a large tree; so that the neighbors could tell the hour by his movements as accurately as by a sun-dial. It is true he was rarely heard to speak, but smoked his pipe incessantly. Убеждения этого тайного союза были полностью под контролем Николаса Веддера, патриарха деревни и владельца гостиницы, у двери которой он занимал своё место с утра до вечера, только сдвигаясь в достаточной мере, чтобы избежать солнца и держаться в тени большого дерева, так, что соседи могли определять время: "час" по его передвижениям точно так же, как по солнечным часам. Правда, редко слышали, чтобы он говорил, но беспрестанно курил свою трубку.
His adherents, however (for every great man has his adherents), perfectly understood him, and knew how to gather his opinions. When any thing that was read or related displeased him, he was observed to smoke his pipe vehemently; and to send forth short, frequent and angry puffs; but when pleased, he would inhale the smoke slowly and tranquilly, and emit it in light and placid clouds; and sometimes, taking the pipe from his mouth, and letting the fragrant vapon curl about his nose, would gravely nod his head in token of perfect approbation. Его сторонники, однако, ведь у каждого замечательного человека есть свои сторонники, отлично понимали его, и знали, как понимать его мнение. Когда что-нибудь, что было прочитано или рассказано, вызывало его недовольство, было видно, как неистово он курил свою трубку и выпускал короткие, частые и сердитые клубы дыма, но, когда ему нравилось, он вдыхал дым медленно и умиротворённо и выпускал его светлыми и спокойными облаками; и иногда, выпуская трубку изо рта и, позволяя ароматному дыму извиваться вокруг носа, бывало, серьёзно кивал головой в знак полного одобрения.
From even this stronghold the unlucky Rip was at length routed by his termagant wife, who would suddenly break in upon the tranquility of the assemblage and call the members all to naught; nor was that august personage, Nicholas Vedder himself, sacred from the daring tongue of this terrible virago, who charged him outright with encouraging her husband in habits of idleness. Даже из этой цитадели несчастный Рип, в конце концов, бывал обращён в бегство его сварливой женой, которая, бывало, неожиданно врывалась в спокойствие собрания и называла его участников ничтожествами; не была даже такая августейшая особа, как сам Николас Веддер, неприкосновенен от дерзкого языка этой ужасной мегеры, которая прямо обвиняла его в подстрекательстве её мужа к привычкам праздности.
Poor Rip was at last reduced almost to despair; and his only alternative, to escape from the labor of the farm and clamor of his wife, was to take gun in hand and strool away into the woods. Here he would sometimes seat himself at the foot of a tree, and share the contents of his wallet with Wolf, with whom he sympathized as a fellow-sufferer in persecution. "Poor Wolf," he would say, "thy mistress leads thee a dog's life of it; but never mind, my lad, whilst I live thou shalt never want a friend to stand by thee!" Wolf would wag his tail, look wistfully in his master's face, and if dogs can feel pity I verily believe he reciprocated the sentiment with all his heart. Бедный Рип был в итоге доведён почти до отчаяния и его единственный выбор, чтобы убежать от труда на ферме и крика жены, было взять ружьё в руки и уйти в лес. Здесь он, бывало, иногда усаживался у подножья дерева и делился содержимым своей сумки с Вольфом, к которому он доброжелатено относился, как к товарищу-страдальцу в гонениях. "Бедный Вольф," он, бывало, говорил, "твоя хозяйка доводит тебя до самой собачьей жизни; но, неважно, мой дружок, пока я жив, ты никогда не захочешь другого друга рядом с собой." Вольф обычно вилял хвостом, глядел тоскливо в лицо хозяина, и, если собаки чувствуют жалось, я поистине верю, что он отвечал взаимностью на чувство всем своим сердцем.

In a long ramble of the kind on a fine autumnal day, Rip had unconsciously scrambled to one of the highest parts of the Kaatskill mountains. He was after his favorite sport of squirrel shooting, and the still solitudes had echoed and reechoed with the reports of his gun. Panting and fatigued, he threw himself, late in the afternoon, on a green knoll, covered with mountain herbage, that crowned the brow of a precipice. Во время одной такой долгой прогулки прекрасным осенним днём, Рип неосознанно вскарабкался на одну из самых высоких частей Каатскиллских гор. Это было после его любимого занятия - стрельбы белок, и в спокойных безлюдных местах отдавалось и отражалось звонкое эхо выстрелов его ружья. Тяжело дышащий и усталый он упал ближе к вечеру на зелёный холмик, покрытый горной растительностью, который венчал выступ обрыва.
From an opening between the trees he could overlook all the lower country for many  a mile of rich woodland. He saw at a distance the lordly Hudson, far, far below him, moving on its silent but majestic course, with the reflection of a purple cloud, or the sail of a lagging bark, here and there sleeping on its glassy bosom, and at last losing itself in the blue highlands. Сквозь просвет мужду деревьями он мог обозревать всю низину на многие мили богатого леса. Он видел вдалеке величавый Гудзон, далеко-далеко под собой, двигающийся медленно, но величаво,с отражением пупурного облака или парусом медленной лодки то здесь, то там стоящих на гладкой поверхности и, наконец, теряющийся в голубом нагорье.
On the other side he looked down into a deep mountain glen, wild, lonely, and shagged, the bottom filled with fragment from the impending cliffs, and scarcely lighten by the reflected rays of the setting sun. For some time Rip lay musing on this scene; evening was gradually advancing; the mountains began to throw their long blue shadows over the valleys; he saw that it would be dark long before he could reach the village, and heaved a heavy sigh when he thought of encountering the terrors of Dame Van Winkle. С другой стороны, он посмотрел вниз на глубокую горную лощину, дикую, пустынную, заросшую кустарником, дно которой было покрыто обломками нависающих утёсов и едва освещённую отражёнными лучами заходящнго солнца. Некоторое время Рип лежал, созерцая этот вид; вечер постепенно наступал; горы начали отбрасывать свои голубые тени на долины; он понял, что стемнеет гораздо раньше, чем он сумеет добраться до деревни; он тяжело вздохнул, когда подумал об ужасах при встрече с матушкой Ван Винкль.
As he was about to descent, he heard a voice from a distance, hallooing: "RipVan Winkle! Rip Van Winkle!" He looked round, but could see nothing but a crow winging its solitary flight across the mountain. He thought his fancy must have deceived him, and turned again to descend, when he heard the same cry ring through the still evening air; "Rip Van Winkle! Rip Van Winkle!" - at the same time Wolf bristled up his back, and giving a low growl, skulked to his master's side, looking fearfully down into the glen. Когда он собрался спускаться, он услышал голос издалека, кричащий: "Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!" Он огляделся, но ничего не увидел, кроме вороны, машущей крыльями в своём одиноком полёте над горой. Он подумал, что его воображение, должно быть, обмануло его и снова повернулся, чтобы спускаться, когда услышал, как тот же крик зазвенел в неподвижном вечернем воздухе; "Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!" - в это время Вольф вздыбил спину и, глухо зарычав, прижался к своему хозяину, глядя испуганно вниз на лощину.

Rip now felt a vague apprehension stealing over him; he looked anxiously in the same direction, and perceived a strange figure slowly toiling up the rocks, and bending under the weight of something he carried on his back. He was surprised to see any human being in this lonely and unfreguented place, but supposing it to be some one of the neighborhood in need of his assistance, he hastened down to yield it. Рип почувствовал смутное опасение, овладевающее им; он тревожно посмотрел в том же направлении и различил странную фигуру с трудом идущую вверх по камням и сгибающуюся под весом чего-то. Он был удивлён увидеть какое-то человеческое существо в этом пустынном и безлюдном месте, но, полагая, что это может быть один человек из окрестностей, нуждающийся в его помощи он поторопился вниз, чтобы оказать её.
On nearer approach he was still more surprised at the singularity of the stranger's appearance. He was a short square-built old fellow, with thick bushy hair, and a grizzled beard. His dress was of the antique Dutch fashion - a cloth jerkin strapped round the waist, several pair of breeches, the outer one of ample volume, decorated with rows of buttons down the sides, and bunches at the knees. He bore on his shoulder a stout keg, that seemed full of liquor, and made signs for Rip to approach and assist him with the load.

Подойдя поближе, он ещё больше удивился странной внешности незнакомца. Это был невысокий коренастый старик с густой копной волос и седеющей бородой. Его одежда была старинного голландского фасона - суконная короткая куртка, стянутая на поясе ремнём, несколько пар штанов, наружние более широкого объёма, украшенные рядами пуговиц по бокам и сборками у колен. Он нёс на плече толстый бочёнок, который казался полный спиртного и делал знаки, чтобы Рип подошёл к нему и помог ему с ношей.

 
Though rather shy and distrustful of this new acquaintance, Rip complied with his usual alacrity; and mutually relieving one another, they clambered up a narrow gully, apparently the dry bed of a mountain torrent. As they ascended, Rip every now and then heard long rolling peals, like distant thunder, that seemed to issue out of a deep ravine, or rather cleft, between lofty rocks, toward which their rugged path conducted. He paused for an instant, but supposing it to be the muttering of one of those transient thunder-showers which often take place in mountain heights, he proceeded. Несмотря на некоторое стеснение и недоверие к этому новому знакомому, Рип вел себя с обычной расторопностью; помогая друг другу, они выбрались в узкий овражек, по-видимому, сухое русло горного потока. Пока они выбирались, Рип то и дело слышал долгие громыхающие раскаты подобные далёкому грому, которые, казалось, выходили из глубокого ущелья, или, скорее, расселины между высокими камнями, в направлении которой вела их труднопроходимая тропа. Он остановился на мгновение, но, полагая, что это кратковременные раскаты одной из кратковременных гроз, которые часто случаются на горных высотах, он двинулся дальше.
Passing through the ravine, they came to a hollow, like a small amphitheatre, surrounded by perpendicular precipices, over the brinks of which impending trees shot their branches, so that you only caught glimpses of the azure sky and the bright evening cloud. During the whole time Rip and his companion had labored on in silence; for though the former marvelled greatly what could be the object of carrying a keg of liquor up this wild mountain, yet there was something strange and incomprehensible about the unknown, that inspired awe and checked familiarity. Пройдя ущелье, они пришли в ложбину, подобную небольшому амфитеатру, окружённую отвесными оврагами, через края которых нависающие деревья перекидывали свои ветви так, что вы только мельком видели лазурное небо и яркое вечернее облако. Всё это время Рип и его напарник трудились в тишине, хотя первый сильно давался диву, что могло быть причиной того, чтобы тащить бочёнок спиртного вверх по диким горам, в добавок, было что-то странное и непонятное в этом незнакомце, что внушало страх и препятствовало фамильярности.

On entering the amphitheatre, new object of wonder presented themselves. On a level spot in the centre was a company of odd-looking personages playing at nine-pins. They were dressed in a quaint outlandish fashion; some wore short doublets, others jerkins, with long knives in their belts, and most of them had enormous breeches, of similar style with that of the guide's. Their visages, too, were peculiar: one had a large beard, broad face, and small piggish eyes; the face of another seemed to consist entirely of nose, and was sumounted by a white sugar-loaf hat, set off a little red cock's tail. They all had beards, of various shapes and colors. При приближении к амфитеатру представились новые объекты для удивления. На ровном месте в центре была компания странно выглядящих личностей, играющих в кегли. Они были одеты по старинной заморской моде; некоторые носили короткие камзолы; другие - короткие куртки с длинными ножами за поясами, на большинстве из них были широченные штаны, похожего стиля с тем, что у проводника. Их лица тоже были своеобразными: у одного была большая борода, широкое лицо и маленькие поросячьи глазки; лицо другого, казалось, состояло из одного только носа и было увенчано белой, похожей на сахарную голову, шляпой, украшенной маленьким красным пером из петушиного хвоста. У всех были бороды разнообразных форм и цветов.
There was one who seemed to be the commander. He was a stout old gentleman, with a weather-beaten countenance; he wore a laced doublet, broad belt and hanger, high crowned hat and feather, red stockings, and high-heeled shoes, with roses in them. The whole group reminded Rip of the figures in an old Flemish painting, in the parlor of Dominic Van Shaick, the village parson, and which had been brought over from Holland at the time of the settlement. Там был один, который казался командиром. Он был плотным, пожилым джентлеменом с "избитым погодой" лицом; на нем был камзол с галунами, широкий ремень и кортик, высокая шляпа с пером, красные чулки и башмаки на высоком каблуке с розами на них. Вся группа напомнила Рипу фигуры на старой фламандской картине в гостиной Доминика ван Шейка, деревенского пастора, которая была привезена из Голландии во времена поселения.
What seemed particularly odd to Rip was, that though these folks were evidently amusing themselves, yet they maintained the gravest faces, the most mysterious silence, and were, withal, the most melancholy party of pleasure he had ever witnessed. Nothing interrupted the stillness of the scene but the noise of the balls, which, whenever they were rolled, echoed along the mountains like rumbling peals of thunder. Что показалось особенно странным Рипу, что, хотя эти люди явно развлекались, всё же они сохранияли наисерьёзнейшие лица, загадочно молчали, и были, к тому же самой меланхоличной компанией любителей развлечений, которую он когда-либо видел. Ничего не прерывало тишину этой сцены, кроме шума шаров, которые всякий раз, когда их катали, отдавались эхо в горах, подобно раскатам грома.
As Rip and his companion approached them, they suddenly desisted from their play, and stared at him with such fixed statue-like gaze, and such strange, uncouth lack-lustre countenances, that his heart turned within him, and his knees smote together. His companion now emptied the contents of the keg into large flagons and made signs to him to wait upon the company. He obeyed with fear and trembling; they quaffed the liquor in profound silence, and then returned to their game. Как только Рип и его товарищ приблизились к ним, они неожиданно оторвались от своей игры и уставились на него таким застывшим, как у статуи, взглядом и с таким странным, непривычно тусклым выражением, что его сердце перевернулось внутри, и его колени ударились одно о другое. Его товарищ тотчас опорожнил содержимое бочёнка в большие графины и делал ему знаки, чтобы он отнёс их компании. Он послушался со страхом и дрожью. Они осушили спиртное залпом в глубокой тишине, а затем вернулись к игре.

By degrees Rip's awe and apprehension subsided. He even ventured, when no eye was fixed upon him, to taste the beverage, which he found had much of the flavour of excellent Hollands. He was naturally a thirsty soul, and was soon tempted to repeat the draught. One taste provoked another, and he reiterated his visits to the flagon so often that at length his senses were overpowered, his eyes swam in his head, his head gradually declined, and he fell into a deep sleep. Постепенно страх и опасения Рипа затихали. Он даже осмелился, когда ни один взгляд не был на нём остановлен, попробовать напиток, который, как он нашёл, имел много общего с отличной голландской водкой. Он был, по естеству своему, жаждущей душой, и вскоре соблазнился повторить глоток. Одна проба спровоцировала другую, и он повторял свои подходы так часто, что, в конце концов, его сознание было подавлено, всё поплыло перед глазами, его голова постепенно склонилась, и он впал в глубокий сон.
On waking, he found himself on the green knoll whence he had first seen the old man of the glen. He rubbed his eyes - it was a bright sunny morning. The birds were hopping and twittering among the bushes, and the eagle was wheeling aloft, and breasting the pure mountain breeze. "Surely," thought Rip, "I have not slept here all night?" He recalled the occurances before he felt asleep. The strange man with a keg of liquor - the mountain ravine - the wild retreat among the rocks - the wobegone party at nine-pins - the flagon - "Oh! That flagon! that wicked flagon!" thought Rip - "what excuse shall I make to Dame Van Winkle!?" Проснувшись, он обнарул себя на зелёном холмике, с которого впервые увидел старика из долины. Он протёр глаза  - было яркое солнечное утро. Птички прыгали и чирикали в кустах и высоко парил орёл, разрывал грудью чистый горный воздух. "Конечно," подумал Рип, "уж не проспал ли я здесь всю ночь?" Он припомнил, что случилось до того, как он заснул. Странный человек с бочонком спиртного - горное ущелье - дикое убежище среди камней - скорбная партия в кегли - графин "О! Этот графин! Этот злодейский графин!" подумал Рип. Какое же оправдание я приготовлю для хозяйки Ван Винкль!?
He looked round for his gun, but in place of the clean well-oiled fowling-piece, he found an old firelock lying by him, the barrel incrusted with rust, the lock falling off, and the stock worm-eaten. he now suspected that the grave roysters of the mountain had put a trick upon him, and, having dosed hom with liquor, had robbed him of his gun. Wolf, too, had disappeared, but he might hav?  strayed away after a squirrel or partridge. He whistled after him and shouted his name, but all in vain; the echoes repeated his whistle and shout, but no dog was to be seen. Он посмотрел вокруг, но вместо чистого, хорошо смазанного ружья он увидел старое кремниевое ружье, лежащее рядом с ним, ствол, покрытый ржавчиной, отваливающийся замок и ружейную ложку, изъеденную червями. Он теперь заподозрил, что мрачные собутыльники с гор сыграли с ним шутку и, напоив его спиртным, украли у него ружьё. Вольф тоже исчез, но он, возможно, погнался за белкой или куропаткой. Он свистел его, кричал его по имени, но всё напрасно; эхо вторило его свисту и крику, но никакой собаки не было видно.
He determined to revisit the scene of the last evening's gambol, and if he met with any of the party, to demand his dog and gun. As he rose to walk, he found himself stiff in the joints, and wanting in his usual activity. "These mountain beds do not agree with me," thought Rip, "and if this frolic should lay me up with a fit of the rheumatism, I shall have a blessed time with Dame van Winkle. Он намеревался снова посетить место вчерашнего вечернего веселья, и, если он встретит любого из этой компании, потребовать свою собаку и ружьё. Как только он поднялся, чтобы пойти, он почувствовал себя застывшим в суставах и лишённым обычной активности. "Эти горные кровати не подходят мне," подумал Рип, "и, если это веселье уложит меня с приступом ревматизма, у меня будет проклятое время с хозяйкой Ван Винкль. "
At length he reached to where the ravine had opened through the cliffs to the amphitheatre; but no traces of such opening remained. The rocks presented a high impenetrable wall over which the torrent came tumbling in a sheet of feathery foam, and fell into a broad deep basin, black from the shadows of the surrounding forest. Here, then, poor Rip was brought to a stand. В конце концов он достиг того места, где ущелье раньше вело сквозь утёсы в амфитеатр, но никаких следов такого прохода не осталось. Камни представляли собой высокую непроницаемую стену, через которую обрушивался поток в клочьях пушистой пены и впадал в широкий, глубокий водоём, чёрный от теней окружающего леса. Здесь бедный Рип вынужден был остановиться.

He again  called and whistled after his dog; he was only answered by the cawing of a flock of idle crows, sporting high in air about  a dry tree that overhung a sunny precipice; and who, secure in their elevation, seemed to look down and scoff at the poor man's perplexities. What was to be done? The morning was passing away, and Rip felt famished for want of his breakfast. He grieved to give up his  dog and gun; he dreaded to meet his wife; but it would not do to starve among the mountains. He shook his head, shouldered the rusty firelock, and, with a heart full of trouble and anxiety, turned his steps homeward. Он опять кричал и свистел своему псу; ему только отвечала карканьем стая праздных ворон, веселящихся высоко в воздухе над засохшим деревом, которое нависало над солнечным обрывом; и которые в безопасности на их высоте, казалось, смотрели на него сверху вниз и насмехались над трудностями бедного человека. Что можно было сделать? Утро уже проходило и Рип почувствовал голод из-за недостатка завтрака. Он сожалел, что придётся отказаться от своего ружья и собаки; он опасался встретить свою жену, но никуда не годилось умереть с голоду в горах. Он тряхнул головой, положил на плечо ржавое кремниевое ружьё и с сердцем, полным тревоги и страха, направил свои шаги в сторону дома.
As he approached the village he met a number of people, but none whom he knew, which somewhat surprised him, for he had thought himself acquainted with every one in the country round. Their dress, too, was a different fashion from that to wihch he was accustomed. They all stared at him with equal marks of surprise, and whenever they cast their eyes upon him, invariably stroked their chins. The constant recurrence of this gesture induced Rip, involuntarily, to do the same, when, to his astonishment, he found his beard had grown a foot long! Пока он подходил к деревне, он встретил несколько человек, но никого из тех, кого он знал, что несколько удивило его, так как он думал, что был знаком с каждым в округе. Их одежда тоже была фасона, отличного от того, к которому он привык. они все смотрели на него с одинаковым выражением удивления, и всякий раз, когда они останавливали на нем взгляд, неизменно поглаживали свои подбородки. постоянное повторение этого жеста заставило Рипа невольно сделать то же самое, и тогда, к своему изумлению, он обнаружил, что его борода выросла на целый фут.
He had now entered the skirts of the village. A troop of strange children ran at his heels, hooting after him, and pointing at his gray beard. The dogs, too, not one of which he recognized for an old acquaintance, barked at him as he passed. The very village was altered; it was larger and more populous. There were rows of houses which he had never seen before, and those which had been his familiar haunts had disappeared. Strange names were over the doors - strange faces at the windows; every thing was strange. Теперь он подошёл к краю деревни. Ватага незнакомых ребятишек бежала за ним по пятам, гоняясь за ним с криками и показывая на его седую бороду. Собаки тоже, ни одну из которых он не признал за старую знакомую,лаяли на него, когда он проходил мимо. Сама деревня переменилась; она стала больше и многолюднее. Были ряды домов, которые он никогда раньше не видел, а те, которые были привычными ему местами, исчезли. Над дверьми были незнакомые имена - незнакомые лица выглядывали из окон; всё было незнакомым.
His mind now misgave him; he began to doubt whether both he and the would around him were not bewitched. Surely this was his native village which he had left but the day before. There stood the Kaatskill mountains - there ran the silver Hudson at a distance - there was every hill and dale precisely as it had always been - Rip was sorely perplexed - "That flagon last night," thought he, "has addled my poor head sadly!" Теперь его разум изменял ему; он начал сомневаться, не был ли он сам и мир вокруг него околдованы. Конечно, это была его родная деревня, которую он покинул днём раньше. Там высились Каатскиллские горы, там вдали бежал серебристый Гудзон; там были каждый холм и долина точно такими же, какими были всегда - Рип пребывал в болезненном недоумении - "Тот графин прошлой ночью," подумал он, "прискорбно повлиял на мою бедную голову!"
It was with some difficulty that he found his way to his own house, which he approached with silent awe, expecting every moment to hear the shrill voice of Dame Vam Winkle. He found the house gone to decay - the roof fallen in, the windows shattered, and the doors off the hinges. A half-starved dog that looked like Wolf was sulking about it. Rip called him by name, but the cur snarled, showed his teeth, and passed on. This was an unkind cut indeed - "My very dog," sighed poor Rip. "has forgotten me!" С некоторым трудом он нашёл дорогу к своему собственному дому, к которому он приближался с безмолвным страхом, ожидая  в каждое мгновение услышать резкий голос хозяйки ван Винкль. Он увидел, что дом явно обветшал - крыша провалилась, окна разбились, а двери упали с петель. полуголодная собака, которая выглядела, как Вольф, мрачно бродила вокруг него. Рип позвал его по имени, но дворняга зарычала, показала зубы и убежала. Это была действительно недобрая выходка. "Моя собственная собака," вздохнул бедный Рип, "забыла меня!"

He entered the house, which, to tell the truth, Dame Van Winkle had always kept in neat order. It was empty, forlorn, and apparently abandoned. This desolateness overcame all his connubial feats - he called loudly for his wife and children - the lonely chambers rang for a moment with his voice, and then all again was silence. Он вошёл в дом, который, по правде говоря, хозяйка ван Винкль всегда содержала в редкостном порядке. Он был пуст, запущен, и, очевидно, покинут. Эта заброшенность пересилила все его супружеские уловки - он громко позвал жену и детей - пустые комнаты зазвенели на мгновение от его голоса, а затем всё снова стало тихо.
He now hurried forth, and hastened to his old resort, the village inn, but it too was gone. A large rickety wooden building stood in its place, with great gaping windows, some of them broken and mended with old hats and petticoats, and over the door was painted: "the Union Hotel, by Jonathan Doolittle." Instead of the great tree that used to shelter the quiet little Dutch inn of yore, there now was reared a tall naked pole, with something on the top that looked like a red night-cap, and from it was fluttering a flag, on which was a singular asssemblage of stars and stripes - all this was strange and incomprehensible. Теперь он заторопился далее и поспешил к своему старому прибежищу, деревенскому постоялому двору, но он тоже исчез. Большое шаткое здание стояло на его месте, с большими зияющими окнами, некоторые из них были разбиты и заделаны старыми шляпами и нижними юбками, а над дверью было написано: "Юнион Отель Джонатана Дулитла." Вместо большого дерева, которое давным-давно, бывало, укрывало тихую голландскую гостиницу, теперь возвышался голый гладкий столб, с чем-то на верхушке, что выглядело, как красный ночной колпак, а из него равивался по ветру флаг, на котором было необычное собрание звёзд и полос - всё это было странно и непонятно.
He recognized on the sigh, however, the ruby face of King George, under which he had smoked so many a peaceful pipe; but even this was singularly metamorphosed. The red coat was changed for one of blue and buff, a sword was held in the hand instead of a sceptre, the head was decorated with a cocked hat, and undermeath was painted in large characters: GENERAL WASHINGTON. Он узнал на вывеске, тем не менее, "рубиновое" лицо короля Георга, под которым он выкурил столь много мирных трубок; но даже он странно преобразился. Красное пальто сменилось с красного на голубое с жёлтым, шпага держалась в руке вместо скипетра, голова была украшена треуголкой, и внизу было написано большими буквами: ГЕНЕРАЛ ВАШИНГТОН.
There was, as usual, a crowd of folk about the door, but none that Rip recollected. The very character of the people seemed changed. There was a busy, bustling, disputatious tone about it, instead of the accustomed phlegm and drowsy tranquillity. He looked in vain for the sage Nicolas Vedder, with his broad face, double chin, and fair long pipe, uttering clouds of tobacco-smoke instead of idle speeches; or Van Bummel, the schoolmaster dolling forth the contents of an ancient newspaper. In place of these, a lean, bilious-looking fellow, with his pockets full of handbills, was haranguing vehemently about rights of citizens, elections, members of congress, liberty,  Bunker's Hill, heroes of seventy-six  and other words, which were a perfect Babylonish jargon to the bewildered Van Winkle. Там была, как обычно, толпа народу возле двери, но ни одного, кого бы Рип вспомнил. Даже сам характер этих людей изменился. В нём была деловая, суетливая, спорящая нотка, вместо привычного флегматичного и сонного спокойствия. Он напрасно озирался в поисках мудрого Николаса Веддера с его широким лицом, двойным подбородком и славной длинной трубкой, выбрасывающей облака табачного дыма вместо праздных речей; или ван Буммеля, школьного учителя, постепенно продвигающегося по содержанию старинной газеты. На их месте тощий, желчно выглядящий малый с карманами, полными листовок, неистово разглагольствовал о правах граждан, выборах, членах конгресса, свободе, героях семьдесят шестого и другие слова, которые были чистой вавилонской тарабарщиной для сбитого с толку Ван Винкля.
The appearance of Rip, with his long grizzled beard, his rusty fowling-piece, his uncouth dress, and an army of woman and children at his heels, soon attracted the attention of the tavern politiciants. They crowded around him, eyeing him from head to foot with great curiosity. The orator bustled up to him, and, drawing him partly aside, inquired "on which side he voted?" Rip stared in vacant stupidity. Another short but busy little fellow pulled him by arm, and, rising on tiptoe, inquired in his ear, "Whether he was Federal or Democrat?" Внешность Рипа с его длинной седеющей бородой, ржавым охотничьим ружьём, запущенной одеждой и армией женщин и детей позади его, вскоре привлекла внимание политиканов таверны. Они столпились вокруг него с большим любопытством оглядывая его с головы до ног. Оратор заторопился к нему, и, несколько отведя его в сторону, поинтересовался "на чьей стороне он голосовал?" Рип уставился на него в немом отупении. Другой низкорослый, но деловой, малый, дернул его за руку, и, поднявшись на цыпочки, спросил его на ухо "был ли он федералом или демократом.'

Rip was equally at a loss comprehend the question; when a knowing, self-important old gentleman, in a sharp cocked hat, made his way through the crowd, putting them to the right and left with his elbows as he passed, and planting himself before Van Winkle, with one arm akimbo, the other resting on his cane, his keen eyes and sharp hat penetrating, as it were, into his very soul, demanded in an austere tone, "what brought him to the election with a gun on his shoulder, and a mob at his heels, and whether he meant to breed a riot in the village?"

"Alas! Gentlemen!" cried Rip, somewhat dismayed, "I am poor quiet man, a native of the place, and a loyal subject of the king, God bless him!"

Рип всё равно никак не мог понять этот вопрос, когда значительный, важный, пожилой господин в остро поднятой шляпе проложил свой путь сквозь толпу, расталкивая её направо и налево своими локтями, когда он проходил, и, встал перед Винклем, подбоченясь одной рукой, а другую положив на свою трость, при этом его проницательные глаза и острая шляпа проникали как будто в самую душу, потребовал суровым тоном: "что принесло его на выборы с ружьём на плече и с толпой по пятам, и намеревался ли он вызвать в деревне бунт?"

"Увы, господа!" крикнул Рип, несколько испуганный, "я бедный тихий человек, уроженец этого места и верный подданный короля, благослови его Бог!"
Here a general shout burst from the by-standers - "A tory! A tory! A spy! A refugee! Hustle him! Away with him! I was with great difficulty that the self-important man in the cocked hat restored order; and, having assumed a tenfold austerity of brow, demanded again of the unknown culprit, what he came there for, and whom he was seeking? The poor man humbly assured him that he meant no harm, but merely came there in search of some of his neighbors, who used to keep about the tavern. Тут раздался общий крик зевак: "Тори! Тори! Шпион! Беженец! Толкай его! Долой его!"  С большим трудом важный человек в треуголке восстановил порядок и, придав в десять более суровое выражение челу, снова потребовал неизвестного виновника, для чего он пришёл сюда и кого он искал? Бедный человек робко заверил его, что он не имел в виду ничего дурного, а просто пришёл сюда в поисках кого-нибудь из соседей, которые обычно держались возле таверны.

"Well - who are they - name them."

Rip bethought himself a moment, and inquired, "Where's Nicholas Vedder?"

There was a silence for a little while, when an old man replied, in a thin piping voice: "Nicholas Vedder! Why, he is dead and gone these eighteen years! There was a wooden tombstone in the church-yard that used to tell all about him, but that's rotten and gone too."

"Хорошо - кто они - назови их имена."

Рип задумался на мгновение и поинтересовался: "Где Николас Веддер?"

Некоторое время стояла тишина, затем один старик ответил тонким визгливым голосом: "Николас Веддер? Он умер и ушёл в мир иной уже восемнадцать лет. На церковном дворе было деревянное надгробие, которое раньше говорило о нём, но оно сгнило и тоже сгинуло."

"Where's Brom Dutcher?"

"Oh, he went off to the army in the beginning of the war; some say he was killed at the storming of Stony Point - others say he was drowned in a squall at the foot of Antony's Nose. I don't know - he never came back again.

"Где Бром Дутчер?"

"О, он ушёл в армию в начале войны; кто-то говорит, что он был убит при штурме Стони Пойнт - другие говорят, что он утонул во время бури у подножия Энтони Ноуз. Я не знаю - он так никогда и не вернулся."

"Where's Van Bummel, the schoolmaster?"

"He went off to the wars too, was a great militia general, and is now in congress."

"Где ван Бумель, школьный учитель?"

"Он тоже ушёл на войну, стал важным генералом народного ополчения, а теперь в конгрессе."

Rip's heart died away at hearing of these sad changes in his home and friends, and finding himself thus alone in the world. Every answer puzzled him too, by treating of such enormous lapses of time, and of matters which he could not understand: war, congress, Stony Point, he had no courage to ask after any more friends, but cried out in despair: "Does nobody here know Rip van Winkle?"

"Oh, Rip Van Winkle!" exclaimed two or three. "Oh, to be sure! That's Rip Van Winkle younger, leaning against the tree."

Сердце Рипа замерло, слыша об этих грустных переменах у него дома и с его друзьями, находя себя таким одиноким в мире. Каждый ответ его также ставил в тупик, относясь к такому большому промежутку времени и к делам, которые он не мог  понять: война, конгресс, стони Пойнт, он не имел никакой храбрости расспросить ещё о других друзьях, но только закричал в отчаянии: "Неужели никто здесь не знает Рипа ван Винкля?"

"О, Рип Ван Винкль!" воскликнули двое или трое. "О, несомненно! Это вон там стоит Рип ван Винкль, прислонившись в дереву."
Rip looked, and beheld a precise counterpart of himself, as he went up to the mountain: apparently as lazy, and certainly as ragged. The poor fellow was now completely confounded. He doubted his own identity, and whether he was himself or another man. In the midst of his bewilderment, the man in the cocked hat demanded who he was, and what his name? Рип посмотрел и увидел точную копию самого себя, каким он поднялся в гору, по-видимому, столь же ленивый и, несомненно, столь же оборванный. Бедный малый был окончательно приведён в замешательство. Он засомневался в собственной личности и был ли он самим собой или другим человеком. Когда он оказался на пике своего замешательства, человек в треуголке спросил, кем он был и как было его имя.
"God knows," exclamed he, at his wit's end; "I'm not myself - I'm somebody else. That's me yonder. No, that's somebody else got into my shoes.  I was myself last night, but I fell asleep on the mountain, and they've changed my gun, and every thing's changed, and I'm changed, and I can't tell what's my name, or who I am!" "Одному богу известно," воскликнул он, не зная, что делать. "Я сам не знаю. Я кто-то другой. Я вон там. Нет, там кто-то другой, занявший моё место. Я был собой прошлой ночью, но я уснул на горе, а они подменили моё ружьё и всё изменилось, и я изменился, и я не могу сказать, какое у меня имя, или кто я есть!"

The by-standers began now to look at each other, nod, wink significantly, and tap their fingers against their forehears. There was a whisper, also, about securing the gun, and keeping the old fellow from doing mischief, at the very suggestion of which the self-important man in the cocked hat retired with some precipitation. At this critical moment a fresh comely woman pressed through the throng to get a peep at the gray-bearded man. She had a chubby child in her arms, which, frightened at his looks, began to cry. "Hush, Rip!" cried she. "Hush, you little fool! The old man won't hurt you." The name of the child, the air of the mother, the tone of her voice, all awakened a train of recollections in his mind.

"What is your name, my good woman?" asked he.

"Judith Gardenier."

"And your father's name?"

Зеваки теперь начали смотреть друг на друга, кивать, подмигивать многозначительно и стучать своими пальцами по лбам. Зашептали, также, что нужно завладеть ружьём и задержать старика от злодеяния, при самом намёке о котором важный человек в треуголке отступил с некоторой поспешностью. В этот критический момент молодая миловидная женщина прорвалась сквозь толпу поглядеть на седобородого мужчину. У неё на руках был толстощёкий ребёнок, который, испугавшись его вида, начал плакать. "Тише, Рип!" воскликнула она. "Тише ты, маленький дурачок! Старичок не обидит тебя." Имя ребёнка, вил его матери, тон её голоса, всё это пробудило шлейф воспоминаний в его мозгу.

"Как тебя зовут, моя хорошая женщина?" спросил он.

"Джудит Гарденир."

"А имя твоего отца?"
"Ah, poor man, Rip Van Winkle was his name, but it's twenty years since he went away from home with his gun, and never has been heard of since - his dog came home without him; but whether he shot himself, or was carried away by the Indians, nodody can tell. I was then but a little girl. "Ах, бедняга, Рип ван Винкль было его имя, но уже двадцать лет с тех пор, как он ушёл из дома со своим ружьём и с тех пор о нём никогда не слышали - его собака пришла домой без него; или он застрелил сам себя, или был уведён индёйцами, никто не может сказать. Я была тогда всего лишь маленькой девочкой."

Rip had but one question more to ask; but he put it with a faltering voice:

"Where's your mother?"

"Oh, she too had died but a short time since; she broke a blood-vessel in a fit of passion at a New-England peddler."

У Рипа был ещё один вопрос, который надо было задать; но он задал его дрожащим голосом:

"Где твоя мать?"

"О, она тоже умерла вскоре после этого; у неё лопнул кровеносный сосуд в разгаре вспышки гнева на торговца из Новой Азии."

 

There was a drop of comport, at least, in this intelligence. The honest man could contain himself no longer. He caught his daughter and her child in his arms.

"I'm your father!" cried he - "Young Rip Van Winkle once, old Rip Van Winklre now! Does nobody know poor Rip Van Winkle?"

По крайней мере, была капля утешения в этой новости. Честный человек не смог себя больше сдерживать. Он заключил свою дочь и её ребёнка в объятия.

"Я твой отец," вскрикнул он, "когда-то молодой Рип ван винкль, старый Рип ван Винкль сейчас. Разве никто не знает бедного Рипа ван Винкля?"
All stood amazed, until an old woman, tottering out from among the crowd, put her hand to her brow, and peering under it in his face for a moment, exclamed: "Sure enough! It is Rip Van Winkle - it is himself? Welome home again, old neighbor! Why, where have you been these twenty long years?"" Все стояли ошеломлённые, пока одна старая женщина, дрожащей походкой вышедшая из толпы, не приложила руку к глазам и, вглядываясь в его лицо некоторое время, воскликнула: "Это точно так! Это Рип ван Виекль - это он сам! Добро пожаловать опять домой, старый сосед! Ну, где же ты был эти двадцать долгих лет?"
Rip's story was soon told, for the whole twenty years had been to him but as one night. The neighbors stared when they heard it; some were seen to wink at each other, and put their tongues in their cheeks: and the self-important man in the cocked hat, who, when the alarm was over, had returned to the field, screwed down the corners of his mouth, and shook his head - upon which there was a general shaking of the head throughout the assemblage. История Рипа была рассказана быстро, так как целые двадцать лет были для него, как одна ночь. Соседи уставились на него, когда услышали её; было видно, как некоторые подмигивали друг другу и прикладывали языки внутри к щекам; и важный человек в треуголке, когда переполох закончился, вернулся на поле боя, скривил уголки рта и покачал головой - после чего было всеобщее качание головами по всему собранию.
It was determined, however, to take the opinion of old Peter Vanderdonk, who was seen slowly advancing up the road. He was a descendant of the historian of that name, who wrote one of the earliest accounts of the province. Peter was the most ancient inhabitant of the village, and well versed in all the wonderful events and traditions of the neighborhood. He recollected Rip at once, and corroborated his story in the most satisfatory manner. He assured the company that it was a fact, handed down from his ancestor the historian, that the Kaatskill mountains had always been haunted by strange beings. Тем не менее, было решено узнать мнение старого Питера Вандердонка, которого увидели медленно идущим по дороге. Он был потомком историка с тем же именем, который написал одно из первых описаний этой провинции. Питер был самым древним жителем этой деревни, и хорошо осведомлённым о всех чудесных событиях и обычаях окрестностей. Он сразу же вспомнил Рипа и подтвердил его историю самым удовлетворительным образом. Он заверил собравшихся, что это был факт, доставшийся по наследству от его предка-историка, что Каатскилллские горы всегда были населены странными существами.
That it was affirmed that the great Hendrick Hudson, the first discoverer of the river and country, kept a kind of vigil there every twenty years, with his crew of the Half-moon; being permitted in this way to revisit the Half-moon; being permitted in this was to revisit the scenes of his enterprise, and kept a guardian eye upon the river, and the great city called by his name. That his father had once seen them in their old Dutch dresses playing at nine-pins in a hollow of the mountain; and that he himself had heard , one summer afternoon, the sound of their balls, like distant peals of thunder. Что утверждалось, что великий Гендрик Гудзон, первооткрыватель этой реки и страны, держал своего рода стражу там каждые двадцать лет со своей командой "Полумесяца", будучи таким образом допущен снова посещать места его смелых предприятий и не спускал охраняющего взора с реки и большого города, названного его именем. Что его отец однажды видел их в старых голландских платьях, играющих в кегли в выемке в горах; и что он сам слышал одним летним днём звук их шаров, подобный далёким раскатам грома.

To make a long story short, the company broke up, and returned to the more important concerns of the election. Rip's daughter took him home to live with her; she had a snug, well-furnished house, and a stout cheery farmer for a husband, whom Rip recollected for one of the urchins that used to climb upon his back. As to Rip's son and heir, who was the ditto of himself, seen leaning against the tree, he was employed to work on the farm; but evinced an hereditary disposition to attend to any thing else but his business. Короче говоря, толпа разошлась и вернулась к более важным делам выборов. Дочь Рипа взяла его к себе домой жить у неё; у неё был уютный, хорошо меблированный дом и плотный весёлый фермер к качестве мужа, в котором Рип признал одного из тех пострелов, которые когда-то карабкались на его спину. Что касается сына и наследника Рипа, который был точной копией его самого, которого видели прислонившимся к дереву, его наняли работать на ферме; но он показывал наследственную склонность заниматься чем угодно, кроме дела.
Rip was resumed his old walks and habits; he soon found many of his former cronies, though all rather the worse for the wear and tear of time,and preferred making friends among the rising generation, with whom he soon grew into favor. Рип теперь возобновил свои старые походы и привычки; он вскоре нашёл многих из своих бывших закадычных друзей, хотя все, пожалуй, стали хуже от передряг времени, и он предпочёл заводить друзей среди подрастающего поколения, у которого он вскоре снискал большое расположение.
Having nothing to do at home, and being arrived at that happy age when a man can be idle with impunity, he took his place once more on the bench at the inn door, and was reverenced as one of the patriarchs of the village, and a chronicle of the old times "before the war." It was some time before he could get into the regular track of gossip, or could be made to comprehend the strange events that had taken place during his torpor. How that there had been a revolutionary war - that the country had thrown off the yoke of old England - and that, instead of being a subject of his majesty George the Third, he was now a free citizen of the United States. Так как ему нечего было делать дома и он достиг того счастливого возраста, когда человек может бездельничать,  он снова занял своё место на скамейке у двери гостиницы, и был почитаем как один из патриархов деревни и как хроника старого времени "до войны". Прошло некоторое время, прежде чем он смог войти в обычную стезю сплетен, или его смогли заставить понять странные события, которые имели место за время его оцепенения. Как так получилось, что была революционная война, и что страна сбросила иго старой Англии, и что, вместо того, чтобы быть подданным его величества Георга Третьего, он сейчас был свободным гражданином Соединённых Штатов.
Rip, in fact, was no politiciant; the changes of states and empires made but little impression on him; but there was one species of despotism under which he had long groaned, and that was - petticoat government. Happily that was at an end; he had got his neck out of the yoke of martrimony, and could go in and out whenever he pleased, without dreading the tyranny of Dame Van Winkle. Whenever her name was mentioned, however, he shook his head, shrugged his shoulders, and cast up his eyes; which might pass either for an expression of resignation to his fate, or joy at his deliverance. Рип, на самом деле, не был политиком; изменения государств и империй производили на него мало впечатления; но там была одна особь деспотизма, под чьим гнётом он долго страдал, и это было правительство юбки. К счастью, ему пришёл конец;  он выпряг свою шею из ярма супружества и мог приходить и уходить, когда ему этого хотелось, не опасаясь тирании хозяйки ван Винкль. Каждый раз, когда упоминалось её имя, тем не менее, он тряс головой, пожимал плечами, закатывал глаза, что могло восприниматься либо как выражение покорности своей судьбе, либо как радость по поводу своего избавления.
He used to tell his story to every stranger that arrived at Mr. Doolittle's hotel. He was observed, at first, to vary on some points every time he told it, which was, doubtless, owing to his having so recently awaked. It at last settled down precisely to the tale I have related, and not a man, woman, or child in the neighborhood, but knew it by heart. Some always pretended to doubt the reality of it, and insisted that Rip had been out of his head, and that this was one point on which he aiways remained flighty. Он привык рассказывать свою историю каждому незнакомцу, который прибывал в гостиницу мистера Дулитла. Было замечено, что он сначала изменяет историю в некоторых местах каждый раз, когда рассказывает её, что было, несомненно, из-за того, что он так недавно пробудился. Эта история, в конце концов свелась точно к тому повествованию, которое я рассказал, и не было ни одного мужчины, женщины или ребёнка в окрестностях, кто бы не знал её на зубок. Некоторые всегда утверждали, что сомневаются в её реальности, и настаивали, что Рип выжил из ума, и что это был единственный пункт, на котором он всегда оставался немного помешанным.
The old Dutch inhabitants, however, almost universally gave it full credit. Even to this day they never hear a thunderstorm of a summer afternoon about the Kaatskill, but they say Hendrick Hudson and his crew are at their game of nine-pins; and it is a common wish of all henpecked husbands in the neighborhood, when life hangs heavy on their hands, that they might have a quieting draught out of Rip Van Winkle's flagon. Старые голландские поселенцы, тем не менее, почти единодушно верили ей. Даже по сегодняшний день они никогда не слышат грозу в летний полдень над Каатскиллскими горами, говоря при этом, что это Гендрик Гудзон и его команда играют в кегли; и это является обычным желанием всех мужей-подкаблучников в окрестностях, когда жизнь повисает тяжким грузом на их руках, что они могди бы получить успокаивающий глоток из графина Рипа ван Винкля.